Александр застыл на месте:
— Дарий сказал это обо мне?
— Да, и его слова я слышал собственными ушами. — Я подумал о коне, серебряном зеркальце и о своих ожерельях; как мог я не чувствовать признательности?
Александр походил еще немного, затем повторил:
— Да, это надлежит сделать по вашим собственным обычаям.
Я шепнул про себя: «Пребудь в мире, бедный царь, что бы ни оставила от твоей души Река Испытаний, стремясь очистить тебя для Страны Вечного Блаженства. Я сделал для тебя все, что было в моих силах». Средь молчаливой толпы я наблюдал за тем, как Бесса вели на суд. Он как-то усох с той ночи, которая врезалась мне в память, лицо его было серым, словно глиняное. Бесс знал о своей участи. Когда его впервые привели к Александру, он заметил Оксатра рядом с сидевшим на коне царем.
Если бы он сдался вместе с Набарзаном, его могли и пощадить. Оксатр явился позже и ни за что не заставил бы Александра нарушить слово: царь сдержал его в отношении Набарзана, чего бы там ни желал Оксатр. Я часто задумывался, зачем было Бессу вообще плевать царскую митру? Чтобы купить этим расположение своих людей? Руководи он ими разумно, они им за что не предали бы его. Полагаю, это Набарзан поначалу внушил ему мысль о царстве, но у Бесса попросту не было той гибкости ума. Он не сумел распорядиться властью, но и не захотел сложить ее с себя. Допрашивали Бесса сразу на двух языках: греческом и персидском. Совет принял свое решение. Бесс лишится носа и мочек ушей, после чего будет отправлен в Экбатану, где и произошло предательство; там его распнут перед собранием мидян и персов. Такое наказание соответствовало проступку и всем обычаям.
Я не пошел смотреть на то, как его увозили в Экбатану. Раны Бесса еще оставались свежими, и я боялся, что он напомнит мне об отце.
В должное время из Экбатаны пришла весть о его смерти. Бесс умирал почти три дня. Оксатр проделал неблизкий путь, чтобы посмотреть на это, и, когда тело было снято с креста, разрубил его на куски и отвез в горы — разбросать для волков.
Большую часть той зимы наш двор оставался в За-риаспе.
Со всех концов империи стекались сюда люди, и Александр принимал их но всем блеске и величии своего положения, какие только мог освоить. Однажды вечером он облачался в снос персидское одеяние, и я расправлял на нем складки.
— Багоас, — сказал он, — я и прежде слышал из тво-их уст то, что не осмелились бы скапать мне наиболее могущественные из властителей твоей страны. Насколько беспокоит их то, что македонцы не следуют обычаю падать ниц?
Я так и знал, что когда-нибудь он задаст мне этот вопрос.
— Господин, они действительно обеспокоены. Это мне ведомо.
— И сильно? — Царь повернулся ко мне. — Об этом говорят вслух?
— Я не слышал, Аль-экс-андр. — Мне все еще приходилось медленно произносить его имя, чтобы не ошибиться. — Кто осмелился бы обсуждать это? Но ты, в любезности своей, не отрываешь глаз от приветствующего тебя гостя, тогда как я могу смотреть, куда только захочу.
Ты хочешь сказать, им не нравится, что персы делают это?
Я надеялся, все будет куда проще.
— Не совсем, Аль Скандир. Мыс детства обучены падать ниц перед царем.
— Ты сказал достаточно. Значит, когда македонцы не падают, это уязвляет чувства персов? Я оправил складки на поясе и не ответил. — Я понял. Зачем мучить тебя расспросами? Ты всегда говоришь мне одну лишь правду.
Что ж, порой я говорил ему то, от чего, как я думал, он станет чуточку счастливее, но Александр никогда не слышал из моих уст лжи, которая могла бы как-либо повредить ему.
В тот вечер за ужином он держал глаза открытыми. Сдается мне, он многое увидел, пока вино не замутило взгляда. Вечерние трапезы в Зариаспе завершались, лишь когда никто уже не держался на ногах.
Александр был прав, считая воду Окса ядом для тех, кто не пьет ее с малолетства. Полагаю, в этих краях люди, подверженные действию этой отравы, умирают совсем юными, не успев дать жизнь потомству.
Виноград не растет на берегах этой реки, и вино привозят сюда из Бактрии. Это крепкое питье, но три его части необходимо разбавлять только одной частью воды, дабы усмирить лихорадку Окса.
