Ребенка разбудили сжавшиеся на его теле кольца змеи. На мгновение он испугался; гладкий пояс затруднил дыхание, нагнал дурной сон. Но, едва проснувшись, он уже понял, в чем дело, и тут же просунул обе руки под плотный обруч. Тот подался, мощно оплетающая спину мальчика лента напряглась, потом вытянулась. Голова змеи скользнула вверх по плечу, к шее, и ребенок почувствовал у самого своего уха трепещущий язык.
Старомодный ночник, разрисованный фигурками мальчиков, катающих обручи и наблюдающих за петушиными боями, слабо горел на подставке. Сумрак, в котором ребенок заснул, рассеялся; только холодный резкий свет луны падал сквозь высокое окно, пятная желтый мраморный пол голубым. Он отдернул одеяло, чтобы взглянуть на змею и удостовериться, что та безобидна. Мать говорила ему, что пестрых змей, чьи спины похожи на тканую кайму, не следует трогать. Но все было в порядке, змея оказалась бледно-коричневой с серым брюшком, гладкой, как полированная эмаль.
Когда ему исполнилось четыре — почти год назад, — для него сделали детскую кровать в пять футов[1] длиной; но ножки были низкими на тот случай, если бы он упал, так что змее было легко заползти наверх.
В комнате все спали: его сестра Клеопатра в своей колыбели, рядом с няней-лаконкой, и ближе к нему, на кровати получше, из резного грушевого дерева, его собственная няня Хелланика. Наступила, должно быть, полночь, но он все еще мог слышать голоса поющих в зале мужчин. Пение было громким и нестройным, певцы проглатывали окончания строк. Ребенок уже научился распознавать причину.
Змея была секретом, его ночной тайной. Даже Ланика, лежавшая так близко, не знала об их молчаливом согласии. Она блаженно похрапывала. Как-то его отшлепали за то, что он пытался воспроизвести звук пилы каменщика. Ланика была не обычной няней, но особой царской крови, и дважды в день напоминала ему, что ни для кого другого на всем белом свете — исключая сына его отца — она не взяла бы на себя таких трудов.
Всхрапывания, отдаленное пение были звуками одиночества. Единственными, кто бодрствовал здесь, вблизи, оставались он сам, змея да часовой, шагавший по коридору и только что брякнувший доспехами, проходя мимо дверей.
Ребенок перевернулся на бок, поглаживая змею и чувствуя, как гладкое, упругое тело скользит под его пальцами и по обнаженной коже. Змея положила плоскую голову ему на сердце, словно вслушиваясь. Поначалу она была холодной, поэтому мальчик проснулся так быстро. Но теперь, забирая его тепло, змея согревалась и замирала. Она засыпала и теперь могла остаться с ним до утра. Что сказала бы, наткнувшись на нее, Ланика? Он подавил смешок, чтобы не спугнуть змею. Он и не знал, что змея уползала так далеко от комнаты матери.
Он прислушался, стараясь уловить, не послала ли мать своих женщин на поиски. Змею звали Главк. Но все, что он расслышал, — это громкий голос отца, перекрывший крики.
Он представил мать, в белом шерстяном платье с желтой каймой, которое она обычно надевала после купания; волосы распущены, лампа просвечивает красным сквозь прикрывающую руку; она тихо зовет: «Глав-в-вк!» — или, может быть, наигрывает змеиную музыку на своей крошечной костяной флейте. Женщины, должно быть, ищут повсюду, среди столиков для гребней и горшочков для притираний, внутри окованных бронзой сундуков для одежды, пахнущих кассией; он уже видел подобные поиски затерявшейся серьги. Служанки напугаются, станут неуклюжими, а мать будет сердиться. Снова прислушиваясь к шуму в зале, он вспомнил, что отец не любит Главка и будет рад, если тот пропадет.
И тогда он решил отнести змею сам.
Ребенок сразу же принялся за дело. Он стоял на желтом полу, в голубом лунном свете, поддерживая руками туловище обвивавшейся вокруг него змеи. Мальчик не хотел потревожить ее, одеваясь, но все-таки взял со стула свой плащ и завернулся в него, чтобы обоим было тепло.
Потом он помедлил, размышляя. Нужно было пройти мимо двух солдат. Даже если оба окажутся друзьями, в этот час они остановят его. Он вслушался в поступь стража. Коридор здесь поворачивал, и сразу же за углом была кладовая. Страж присматривал за обеими дверями.
