Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - страница 60

. Это желание видеть в сознательном поведении череду последовательных целостных структур, а не механизм в строгом смысле, возможно, мешало получить большие объемы статистически доказуемых сведений или четких ответов на вопросы о причинах[169]. Но теперь мы отчетливо видим, что по своим методологическим тенденциям гештальтпсихология могла стать подходящим подспорьем для антифрейдистских и антибихевиористских убеждений Набокова. Поэтому ниже, называя его подход к психологии целостным и нередукционистским, я подчеркиваю параллели с конкретными школами, которые существовали в области психологии в течение творческого пути Набокова. Со временем гештальтпсихология и функционализм вовсе не были отвергнуты или забыты: напротив, они стали составной частью психологии в ее современной форме [Mandler 2007: 164; Hothersall 2004: 391; Owens, Wagner 1992: 10][170].

Самой излюбленной мишенью набоковских насмешек стал фрейдизм в его популярной форме. Эти нападки перетянули на себя практически все внимание критиков, исследовавших отклики Набокова на академическую психологию на протяжении его творческого пути. Однако Набоков также проявляет явную враждебность к экспериментальному бихевиоризму, особенно в первых трех романах, написанных в США («Под знаком незаконнорожденных», «Лолита» и «Пнин»). Делая жизнь своих персонажей сложной и непредсказуемой, Набоков отстаивает особую эпистемологию сознания. Сам его метод изображения характеров подчеркивает, что эмпирическая психология должна идти рука об руку с философскими размышлениями о природе сознания. В этом отношении Набоков противостоял расколу между двумя этими дисциплинами, которым сопровождался расцвет экспериментальной психологии.

В отличие от других наук, о которых идет речь в этой книге, сама суть психологии со времен ее зарождения оставалась противоречивой. Различные психологические школы нередко становились мишенью для шуток (включая и шутки самого Набокова в адрес фрейдизма). Около ста лет тому назад начались споры, которые продолжаются по сей день: можно ли вообще считать психологию наукой. В 1892 году У. Джеймс назвал ее «лишь надеждой» на науку; сто лет спустя бывший преподаватель университета С. Уилкокс заявил, что институциональная психология – просто «огромная благотворительная программа для психологов»[171]. Не так давно Р. Таллис написал: «Мы пока не в состоянии объяснить человеческое сознание», a The Economist объявил, что «сознание еще ожидает своего Эйнштейна» [Tallis 2008: 11–12]. С годами объект исследования менялся: от ощущений и восприятий к анализу феноменов сознания и душевных состояний, внешнего поведения и систем «организм – среда», и это лишь самый сжатый список[172]. Отношение Набокова к этой зарождающейся науке было отстраненным, опосредованным его кругом чтения и философскими убеждениями. Хотя отдельные его установки в отношении к психологии так и бросаются в глаза, основные убеждения Набокова остаются, в сущности, скрытыми. Его отвращению к Фрейду уделялось более чем пристальное внимание, были подробно проанализированы и противоположные фрейдизму взгляды Набокова, постулировавшие ложность обобщений и свободу человека от любых механических или мифологических законов развития личности. Однако рассматривать интересы Набокова в области психологии исключительно в плоскости «Фрейд/не-Фрейд» – значит пренебрегать многообразием научного контекста, составляющего фон и почву набоковского творчества. Ведь Набоков становится гораздо интереснее, если понимать, как психологизм в изображении поступков его персонажей отражает некоторые основные научные и философские концепции сознания XX века.

По мере взросления Набокова психология как научная дисциплина претерпевала колоссальные изменения. Причиной отчасти послужил расцвет фрейдистского психоанализа, а отчасти переход других школ от интроспективных описаний психики к поведенческому и причинному объяснению психологических закономерностей. Потребность в «научной», экспериментальной психологической практике особенно остро ощущали те, кто воспринимал психоанализ как едва ли не мистическую угрозу науке о феномене сознания [Dunlap 1920: 502–517]. С некоторых позиций слышались упорные призывы убрать из сферы психологии рассмотрение таких явлений, как сознание и разум, сосредоточившись исключительно на поведении и реакциях, поддающихся количественному измерению. Новые методы рассматривали сознание человека как механизм: для фрейдистов это был механизм «психических объектов», для бихевиористов – механизм физических нервных путей, ощущений и реакций. Интроспективная психология Э. Титченера и других ученых, со свойственным ей отношением к сознанию как к единому, поддающемуся исследованию научному объекту, постепенно вытеснялась из основного русла. Бихевиоризм во главе с Дж. Б. Уотсоном и новые пути исследования, открытые русским физиологом И. П. Павловым, стремились сформулировать законы, управляющие физиологическими основами поведения человека в его среде обитания, зачастую методом сравнительного исследования реакций у животных. Те, кто продолжал изучать психику и сознание, по большей части фрейдисты и бывшие фрейдисты (отступники 1910-1920-х годов), также пытались разложить функционирование психики на составные части и причинные структуры (например, фрейдовские «Я», «сверх-Я» и «оно»). Но беда науки, изучающей содержимое сознания, заключалась в том, что, какую бы форму она ни принимала, она не располагала научными методами доказательства. Невозможно обеспечить объективный доступ к информации, которая порождается и передается только в интроспективном повествовании человека