Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки (примечания)

[СС: 143].

См. [Бойл 2017].

[Гёте 1964:358].

Совпадение усугубляется тем, что следующее главное пристанище Набокова, Несторштрассе в Шарлоттенбурге, где он написал свои главные русские произведения, располагалось так же близко – примерно в километре или четырех длинных кварталах – от виллы М. Планка в соседнем районе Грюневальд. Если считать по новому стилю, Планк и Набоков родились одного и того же числа, 23 апреля (по старому стилю день рождения писателя – 10 апреля).

См., например, письмо Е. И. Набоковой от 18 октября 1929 года (Berg ColL).

По словам К. Джонсона, «Набоков сообщил Эдмунду Уилсону, что в этот период он относился к своим научным исследованиям с одержимостью “пьяницы”», работая по 14–15 часов в день (письмо от 8 мая 1944 года [5]). Набоков также рассказывал о разногласиях с Верой по поводу его приоритетов (письмо Э. Уилсону от 3 января 1944 года [5А]) и о ситуации, потребовавшей от него всерьез заняться здоровьем, обратиться к врачам и взять длительный отпуск (письмо Э. Уилсону от 21 июня 1946 года [5]) [Johnson 2001: 27]. См. также письмо М. В. Добужинскому от 8 мая 1944 года: «Я собственноручно сделал 450 рисунков тушью и около 50 цветными карандашами для моей обширной работы о бабочках (которая отнимает у меня гораздо больше времени, чем дозволяет карман, т. е. было бы все гораздо лучше, если бы больше занимался литературой)» [ПНД: 101–102].

Подход Набокова к взаимосвязи искусства и науки предвосхитил работу Р. С. Рут-Бернстайна, который утверждал, что «науки и искусства разделяют общую эстетику [и] что эстетическая чувствительность лежит в основе наиболее значительных творческих начинаний в науке» [Root-Bernstein 1996: 49–50].

Именно по физике он получил самую низкую оценку в гимназии, единственную свою четверку. См. письмо Э. Филду от 20 февраля 1973 года (Berg ColL, цит. по: [Бойд 2010а: 198]).

Об этом Обществе, первом сборнике и журнале «Проблемы философии и психологии», выпускавшемся Обществом, см. [Poole 2002].

Д. Драгуною показала важное сходство между этим утверждением и позициями философов Московского психологического общества [Dragunoiu 2011: 32–81]. В указанной книге Д. Драгуною содержится обширная справочная информация о политике и философии, которыми было насыщено детство Набокова.

См., например, главу III «Трансцендентального учения о методе» в «Критике чистого разума» И. Канта [Кант 1999: 610–621].

Возможно, в этом высказывании содержится самая явная из всех обнаруженных межтекстовых связей между Набоковым и П. Д. Успенским, который писал: «Существует слишком много вопросов, к пониманию которых наука даже не приблизилась… Таковы вопросы жизни и смерти, проблемы времени и пространства, тайна сознания» [Успенский 1916: 220]. Связь между Набоковым и Успенским развернуто анализируется в статье В. Е. Александрова «Набоков и Успенский» [Alexandrov 1995а: 548–552] и в работе Д. Циммера [Zimmer 2002: 50].

См. также [Alexandrov 19956: 566–571].

На вопрос, верит ли он в Бога, Набоков ответил фразой, впоследствии ставшей знаменитой: «Я знаю больше того, что могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего» [СС: 61].

Как, например, в предисловии ко второму изданию романа «Под знаком незаконнорожденных» [Bend Sinister 1963: xii].

Например, психолог У. Джеймс, первый президент Общества психических исследований, его пятый президент, физик О. Лодж, и философ А. Бергсон, шестнадцатый президент Общества.

Изложение этого факта, подкрепленное документами, см. в [Gardner 1981: 151–158].

Набоков действительно провел как минимум один своеобразный парапсихологический эксперимент: в течение трех месяцев 1964 года он записывал все свои сны, которые ему удалось запомнить, чтобы сравнить их с реальными событиями последующих дней. Он искал признаки нелинейности времени, о которых читал в книге Дж. У. Данна «Эксперимент со временем», когда работал над романом «Ада». См. «Заметки по текущей работе» (Berg Coll.), а также [Барабтарло Г. (сост. 2020].

См. подробное изложение К. Джонсоном различных причин, по которым идеи Набокова об остроте зрения хищников в его работе оказались неверными [Johnson 2001: 48 ff.]. См. также [Zimmer 2002: 50], где проводится параллель между воззрениями Набокова на мимикрию и мнением П. Д Успенского (см. раздел о мимикрии в [Успенский 2020]). По наблюдению Д. Циммера, аргументы Успенского, использовавшего мимикрию для опровержения естественного отбора, не включали любимого утверждения Набокова, что точность мимикрии часто превышает зоркость хищников.

Письмо В. Набоковой Р. Уилсон от 24 июля 1952 года [SL: 134].

Как указывает К. Джонсон, работы Набокова по систематике игнорировались другими учеными и при жизни не принесли ему достаточного авторитета, чтобы завоевать позиции в «высшей», или теоретической, таксономии [Johnson 2001: 62].

Позиция Набокова сильно отличается от идей Толстого о лженаучном знании, которые больше фокусировались на несоответствии научного, особенно дарвиновского биологического знания, духовной истине. После разговора с Н. Н. Страховым в 1884 году Толстой записал в дневнике, что аргументы Страхова против естественного отбора бесполезны, потому что дарвинизм представляет собой «бред сумасшедших» [Толстой ПСС 49: 79]. А после чтения статьи Страхова (по всей вероятности, «Дарвин») Толстой делает запись: «Праздно, на все глупости не надоказываешься» [Там же: 80]. Позже Толстой назвал науку «суеверием настоящего» [Там же 90: 37].

К. Джонсон подтверждает, что до 1930 года именно таким был распространенный взгляд на дарвиновский естественный отбор; он был полностью преодолен «новым синтезом», лишь когда Набоков уже оставил профессиональную энтомологию [Johnson 2001: 10–33]. «Лишь в 1950-е и даже позже неодарвинистский синтез начал принимать некое подобие окончательной формы» [Johnson, Coates 1999: 328].

Эта тенденция, которую Набоков интуитивно понял в 1940 году, была предложена Г. Гельмгольцем в «Руководстве по физиологической оптике» (1856–1867) и подтверждена в 1990-е годы в исследованиях человеческого зрения и слуха.

Н. Г. Чернышевский (1828–1889) был вождем радикальных социалистов и одной из самых важных фигур, приведших к большевистской революции. Его социалистически-утопический роман «Что делать?» (1862) был любимой книгой Ленина и оказал преобразующее воздействие на русскую интеллигенцию (см. [Паперно 1996]). Книга Федора о Чернышевском, составляющая четвертую главу «Дара», стала художественно-эпистемологической местью прародителю «соцреализма». Глава начинается и заканчивается строками опрокинутого сонета о невидимой истине.

См., например, рассуждение Т. Куна о том, как люди, в том числе ученые, обращаются с новой информацией: «В науке… открытие всегда сопровождается трудностями, встречает сопротивление, утверждается вопреки основным принципам, на которых основано ожидание. Сначала воспринимается только ожидаемое и обычное, даже при обстоятельствах, при которых позднее все-таки обнаруживается аномалия. Однако дальнейшее ознакомление приводит к осознанию некоторых погрешностей или к нахождению связи между результатом и тем, что из предшествующего привело к ошибке» [Кун 2003: 97]. Кун ссылается на исследование Дж. С. Брунера и Л. Постмана [Bruner, Postman 1949], чтобы показать, как разум зачастую искажает неожиданные сенсорные сигналы.

Experimentum crucis (букв. лат. «проба крестом», термин введен Ф. Бэконом) – решающий, или «критический», эксперимент, результат которого однозначно определяет, верна ли данная теория или гипотеза. – Примеч. ред.

См., например, [Sepper 1988: 144–145]; о промахах в собственных объяснениях И. Ньютона, как он пришел к своим выводам [Там же: 133–134].

Например, в «Критике способности суждения»: «…другой (более высокий), чем человеческий, рассудок может и в механизме природы, то есть в каузальной связи, для которой рассудок не считается единственной причиной, найти основание для возможности таких продуктов природы» [Кант 1994: 279].

Об этой дискуссии в рамках эволюционной теории конца XIX – начала XX веков см. [Gould 2002: 197–208]. «Лекции по эволюционной теории» А. Вейсмана были опубликованы в 1904 году; его статья о «зародышевом отборе» появилась в журнале The Monist в январе 1896 года [Weismann 1896]. Эта статья содержит и рассуждения о мимикрии у чешуекрылых (см. об этом [Gould 2002: 217–218]).

Эта статья упоминается в письме М. Алданову от 20 октября 1941 года [NB: 248], и в переписке с Э. Уилсоном (письмо Уилсона Набокову от 6 мая 1942 года, и Набокова Уилсону от 30 мая 1942 года [DBDV: 66, 70]). Задуманная Набоковым большая работа упоминается и в письмах В. Набоковой к Р. Уилсон от 24 июля 1952 года [SL: 134–135; NB: 484–485], и 10 августа 1952 года [NB: 486]. Ссылку на лекцию, основанную на статье и прочитанную в Кембриджском энтомологическом обществе 29 апреля 1942 года, см. в [NB: 265, 278].

Об этом см. [Johnson 2001: 61–64]. Джонсон подробно описывает, как на протяжении 1940-1950-х годов количество доказательств против гипотезы Набокова росло, так что к 1955 или 1960 году Набоков, если он следил за научными публикациями (а Джонсон предполагает, что следил), так или иначе должен был отказаться от этого направления исследований.

Учитывая, что статья была предложена журналу Yale Review, вполне вероятно, что это была не сугубо специальная, а скорее научно-популярная работа.

Второе добавление к «Дару», написанное, по всей видимости, в 1939 году, изначально предполагалось включить в переиздание романа вместе с первым, рассказом «Круг».

Ю. И. Айхенвальд, безоглядно «субъективный» критик, а позже друг Набокова, начал борьбу с идеей «смерти автора», провозвестником которой был И. Тэн, уже в 1911 году, во вступлении к сборнику «Силуэты русских писателей».

Эссе написано на французском и называется «Pouchkine, ou le vrai et le vraisemblable». В английском переводе Д. В. Набокова заглавие звучит как «Pushkin, or the Real and the Plausible» (The New York Review of Books. 1988. 31 марта. C. 38–42).

Эссе о Пушкине особенно примечательно тем, что его название перекликается с заглавием сочинения И. В. Гёте «О правде и правдоподобии в искусстве», а также магистерской диссертации Н. Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности».

«Всякий большой писатель – большой обманщик, но такова же и эта архимошенница – Природа. Природа обманывает всегда» [ЛЗЛ: 21].

Замысел первого научного «приключения» в области оптики и изучения цвета возник у Гёте во время путешествия по Италии именно потому, что еще не существовало науки о свете и цвете, которая могла бы помочь художнику в живописи и применении красителей. Это наука на службе искусства и человеческой восприимчивости, целиком опирающаяся на тонкости человеческой способности к восприятию. Учение Гёте о цвете отличается от ньютоновского в первую очередь тем, что исследует восприятие цвета сознанием: оно вовсе не совпадает со «степенью преломляемости», числовой величиной, к которой сводит цвета Ньютон (световые волны и длины волн еще не были известны). Цвет по своей сути эстетичен, и все разнообразие его существования в эстетическом сознании человека поддается изучению, но это не то исследование, которое предложил Ньютон. Как и Гёте, Набоков проявлял к цвету в значительной степени психологический интерес, вызванный его «цветным слухом», о котором он достаточно подробно рассказывает в воспоминаниях и в некоторых интервью. За исключением подробного научного описания собственных ассоциаций между цветом, звуком и буквой, Набоков теорией цвета не занимался. Но мы знаем, что цвет сам по себе играет в его произведениях важную художественную роль, и она связана с той особой ролью, которую играет цвет в восприятии человеком видимого мира.

Обратим внимание: подчиненность количественного качественному у Набокова идет вразрез с основным направлением современной научной практики (см. [NB: 460]).

В ранней редакции этой главы Федор вместо «отец» пишет просто «англичанин путешественник» (LCNA, контейнер 2, папка «Отрывки из “Дара”»).

К. Джонсон разбирает вопрос о том, был ли Набоков описателем-систематиком или теоретиком-таксономистом, представляя убедительные доказательства в пользу второго, более внушительного звания, хотя культура таксономической науки не позволила Набокову в течение его короткой профессиональной карьеры оставить свой след в систематике и теории [Johnson 2001: 62].

Эта цифра основана на том, что Набоков сообщает в своих статьях. Если он проводил какие-либо препарирования помимо этой работы, цифра вырастет, но, вероятно, ненамного.

«В контексте более чем восьмидесяти известных ныне видов южноамериканских голубянок шесть родов Набокова для этого региона представляют собой чудо экономности. Степень их разнообразия, географического распространения и уникальных таксономических характеристик поднимает работу Набокова над плачевным уровнем позднейших примитивных, анекдотических оценок его систематики как “хорошей” или “плохой”. Именно широта групп, которые он первоначально открыл и назвал, и их значение для основных биологических вопросов, в конечном итоге ввели его голубянок в “большую науку”» [Johnson, Coates 1999:290]. Авторы также утверждают, что созданные Набоковым группы «достаточно разнообразны и широко распространены, чтобы послужить базой данных для серьезных вопросов об эволюции и биогеографии» [Там же: 317].

«Два организма, обитающие в несовпадающих ареалах, но похожие друг на друга по строению, как похожи две симпатрические особи, можно отнести к одному виду только по аналогии, независимо от того, можно ли заставить их скрещиваться в лаборатории. Иными словами, биология помогает морфологии установить структурный стандарт в случае симпатрических видов, но начиная с этого момента только морфология оценивает конкретные сходства и различия между аллопатрическими организмами» [NB: 340]. Б. Бойд считает, что взгляды Набокова были «ближе не к тому, что Циммер когда-то считал доэволюционной морфологической концепцией, а к разработанной в 1980-е концепции распознавания видов X. Патерсона» [Boyd 2000/2001:218].

«Воздействие на зрение сочетания признаков строения в целом или его элемента приводит к восприятию определенных типов строения. Строение одного и того же типа предполагает филогенетическое сходство, если нельзя доказать (а зачастую это сделать легко), что это сходство “ложное”, т. е. достигнутое принципиально разными способами. Такое ложное сходство крайне редко, а число задействованных признаков невелико; так и должно быть, поскольку такое “совпадение” обусловлено математикой случайного. Ложные различия также встречаются (и также редко), то есть при анализе видно, что разительное различие между одним типом и другим связано с простым и коротким процессом эволюции в необычном направлении.

Если мы не считаем, что те или иные сходства и различия в строении не являются результатом случайности или крупных адаптационных модификаций, но могут быть классифицированы в соответствии с их филогенетическим смыслом, все горизонтальные роды оказываются искусственными группировками, имеющими некоторое практическое применение для коллекционеров (например, всех маленьких синих бабочек с основанными задними крыльями и пунктирными нижними сторонами удобно объединять в один “род”), но не представляющими научной ценности. Это подводит нас к вопросу о том, не отражает ли классификация на основе гениталий естественные отношения лучше, чем другие принципы. Думаю, ответ – “да”» [NB: 354; NNP: 4].

«Этот труд пребудет важным и незаменимым лет 25, после чего кто-нибудь докажет, как я ошибался здесь и там. Вот в чем разница между наукой и искусством». Это замечание из письма Э. Уилсону от 11 октября 1944 года [ДПДВ: 202] относится к статье «Заметка о морфологии рода Lycaeides (Ly-caenidae, Lepidoptera)», которая, будучи «интригующе современной» [Johnson, Coates 1999: 47], все же менее масштабна, чем «Неарктические представители рода Lycaeides НйЬпег» или полностью революционные обширные «Записки о неотропических Plebejinae» [Там же: 22–23].

Виктор Фет, в личной беседе, см. также [Johnson, Coates 1999: 53].

Эта метафора, по-видимому, продиктована интересом Набокова к концепции времени А. Бергсона.

Рассказчики в «Прозрачных вещах» обладают четырехмерным зрением: они видят в предмете полную историю всех его составных частей, а также его реальное состояние в данный момент. Ср. описание научной эпистемологии Гёте Д. Л. Сейнером: «Чтобы понять природу и мир, мы должны достичь перспективы, с которой можем воспринимать все таким, каким оно было и есть: позиция Линкея из второй части “Фауста”» [Sepper 1987: 189].

В воспоминаниях Набоков подробно описывает восприятие обычных людей, даже не замечающих бабочек или мотыльков, в частности, их реакцию на «странность» энтузиаста с сачком [ССАП 5: 426; ССРП 5: 227]. В своем экземпляре «Книги о бабочках» У. Дж. Холланда [Holland 1931] Набоков подчеркнул строки, где Холланд приводит анекдотический случай, когда встречный фермер «конечно же, воззрился на энтомолога так, словно тот только что сбежал из сумасшедшего дома» ([Holland 1931: 113]; Berg Coll.). Набоков вносит и свою лепту в истории об энтомологах: «…чем старше человек, тем страннее он выглядит с ловчей сеткой в руках. Угрюмые фермеры указывали мне на знак “удить воспрещается”; из проносившихся по шоссе автомобилей доносился издевательский рев; сонные собаки, равнодушные к зловоннейшему бродяге, настораживались и, рыча, шли на меня; малютки показывали меня, тыча пальчиками, своим озадаченным мамам; отличающиеся широтою взглядов туристы хотели знать, не ловлю ли я жучков для насадки; и однажды утром, в пустыне близ Санта-Фе, среди высоких юкк в цвету, за мною шла более мили огромная вороная кобыла» [ССАП 5: 427].

«Малочисленность настоящих бабочек на востоке Соединенных Штатов не имеет себе равных в любой другой области такого же размера в умеренной части голарктической территории» [NNP: 46n3].

См., например, описание у Б. Бойда [Бойд 2010а: 58–59].

Букв. фр. – «любопытный»; здесь – любитель, собиратель. – Примеч. ред.

К. Джонсон и С. Коутс также отмечают, что этот показатель не самый высокий среди членистоногих: подобная честь принадлежит жукам.

О возможном интересе Набокова к этому «побочному продукту» дарвинизма см. также [Blackwell 1998: 36–39].

Примечательно, однако, что Н. Г. Чернышевский, ведущий русский мыслитель-материалист периода 1850–1880 годов, написал статью, резко критикующую теорию Дарвина, которая возмутила его тем, что «вредное» (страдания, война, голод) может обернуться «полезным» (прогрессом, эволюционными «улучшениями»). Статья «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни)» была опубликована под псевдонимом «Старый трансформист» в 1888 году, в журнале «Русская мысль» (№ IX. Разд. 2. С. 79–114). По-видимому, Чернышевский предпочел бы более «гегельянскую» версию естественного прогресса; в статье он превозносит Ламарка. Советский журнал «Под знаменем марксизма» опубликовал в 1920-е годы несколько статей, в которых дарвинизм соотносился с диалектикой истории. См. также [Vucinich 1988].

С. Дж. Гулд называет это «стандартным аргументом против естественного отбора» [Gould 2002: 359п]. Он в разных видах проявляется в трудах У Джеймса, Ч. С. Пирса, А. Бергсона и, что важно, у почитаемого Набоковым Н. А. Холодковского. Хотя, по словам А. Вучинича, Холодковский был против телеологии, неовитализма и метафизики в биологии, он, тем не менее, не советовал считать естественный отбор «единственным или почти единственным фактором такого сложного явления, как органическое развитие» (курсив мой. – С. Б.) [Холодковский 1923: 138]. Согласно Холодковскому, главная слабость естественного отбора состояла «в отсутствии объяснения самого возникновения первичных вариаций, подлежащих естественному подбору» [Там же: 136]. Этот аргумент на самом деле не противоречит Дарвину, а просто меняет риторический акцент. А. Вейсман возражал против подобной точки зрения, утверждая, что, хотя «отбор не может создавать, а только отвергает… именно через это отрицание утверждается его творческая эффективность» [Weissmann 1896: 250].

«Принимая эволюцию как модальную формулу, я не удовлетворен ни одной из выдвинутых гипотез относительно того, как она работает» [NB: 356]; ср. [NNP: 2].

Эта формулировка перекликается с утверждением Р. У. Эмерсона (в проповеди на сходные темы) о том, что «Вселенная… приспособлена для того, чтобы доставлять нам удовольствие». Проповедь была впервые опубликована в 1938 году [Emerson 1938]. Л. Д. Уоллс предполагает, что проповедь Эмерсона, по сути, была отголоском идей Р. Кедворта из книги «Истинная интеллектуальная система Вселенной» (1678). Точно неизвестно, был ли доступен Набокову какой-либо из этих текстов в 1939 году, но они сулят благодатную почву для сравнительного исследования, см. [Walls 2003: 47]. Как я покажу далее в этой главе, есть все основания подозревать, что Набоков читал и думал об Эмерсоне, когда писал «Дар» и «Отцовские бабочки».

См., например, [Кант 1994: 271–283].

Некоторые из любимых Набоковым примеров подобной мимикрии: род Kallima, в котором есть несколько бабочек, имитирующих мертвые листья; выдуманное или неправильно понятое существо, гусеница которого якобы имитирует корень ревеня – или наоборот. См. [Zimmer 2001:171]; сочащиеся пупырчатые пятна на крыльях бабочек «Калиго» (Brassolinae; см. [Zimmer 2001: 117, 127; ССАП 5: 420; ЛЗЛ: 459]) и звездчатых большехоботников Sphingidae: последних ни Набоков, ни другие ученые не считают настоящими «мимами» (подражателями).

Конкурирующие постдарвиновские теории эволюции были предложены многими учеными, в том числе А. Хайатом (1880), У. Бейтсоном (1894), Т. Эймером (1888), X. де Фризом (1910), Л. С. Бергом (1922) и Р. Гольдшмидтом (1939). См. [Gould 2002: 351–466; Johnson 2001 II: 11–33].

В. Александер отметила, что такие сферические образы уходят корнями в немецкий трансцендентализм, особенно в творчество К. Г. Каруса (см. Nabokv-L, 27 октября 2001 года). Кроме того, сферическую концепцию описания видов выдвигает Ф. Шеллинг в «Первом наброске системы натурфилософии» (1799). С. Дж. Гулд также упоминает Ф. Дженкина и Ж.-Ж. Вирея как сторонников сферических моделей [Gould 2002: 147, 219, 297].

Этот подход был характерен и для В. И. Вернадского, геохимика и ученого-универсалиста, автора книги «Биосфера» [Вернадский 1926], а также исследования научных воззрений Гёте «Мысли и замечания о Гёте как натуралисте» [Вернадский 1981: 242–289].

Классический пример этого явления можно найти в экспериментах Р. Милликена с зарядом электрона. См. [Holton 1978:25–83; Фейнман 2019; Franklin 1981].

Помимо различных опровержений в «Происхождении видов», в 1863 году Дарвин в письме Дж. Хукеру написал: «…сущий вздор – рассуждать сейчас о происхождении жизни; с тем же успехом можно было бы рассуждать о происхождении материи» (цит. по: [Merz 1965: 406п]).

«Строго биологическое значение, которое отдельные современные зоологи насильно приписывают этому конкретному понятию, искалечило последнее, отодвинув морфологический момент на второстепенное или еще более незначительное место, при этом использовались такие термины, как “потенциальное скрещивание”, что могло бы иметь смысл только в том случае, если предполагался первоначальный морфологический подход» [NNP: 3].

К. Джонсон и С. Коутс отмечают: «Для современных ученых ключевая фраза здесь “этап эволюционной структуры”. Набоков, опередив свое время, осознал: то, что ученые изучают в лаборатории, – это всего лишь мгновенный взгляд на постоянно меняющийся, продолжающийся процесс структурных преобразований в живых организмах. <…> Поскольку кладисты в целом вернулись к идее, что виды различаются по физическому строению, – именно к тому моменту, на котором он настаивал и который служил отличительной чертой его метода, точка зрения Набокова звучит поразительно современно» [Johnson, Coates 1999: 338].

Набоков в конце концов решил возразить известному энтомологу Н. Я. Кузнецову, предполагавшему, что рисунок крыла «может быть сведен к некоторому числу поперечных полос (разложен на них, понят как более или менее видоизмененная система)» [Кузнецов 2015: 213].

Ф. М. Браун подверг эту систему критике за неполноту статистического анализа, этого, по сути, нового инструмента, которым Набоков не овладел за годы работы в Гарварде, в Музее сравнительной зоологии [Brown 1950]. Набоков ответил в следующем выпуске журнала: «В конце концов, естествознание ответственно перед философией, а не перед статистикой» [RML: 76].

Обратим также внимание на любопытные замечания о заднем крыле у видов, входящих в род Lycaeides: «Его центр по отношению к переднему крылу лежит вне корня последнего в точке, соответствующей основанию переднего крыла на противоположной стороне грудной клетки, т. е. на расстоянии от основания крыла, равном ширине тела в этой точке; центр заднего крыла, однако, расположен в самом основании крыла (основание костальной жилки крыла), поэтому, чтобы две кривизны совпадали, правое заднее крыло должно быть помещено на правое переднее крыло таким образом, чтобы его узлы совпадали с основанием левого переднего крыла (см. иллюстрацию V). В вопросах математики и механики я полный профан, поэтому совершенно неспособен развить некоторые направления мысли, предполагаемые этими любопытными фактами» [Там же: 113].

Как мы убедились ранее, Набоков понимал, что группа родственных живых видов не представляет идеального исторического развития, «поскольку последовательность во времени на самом деле невыводима из синхронного ряда» [NB: 280].

О некоторых возможных источниках, повлиявших на набоковское понимание мимикрии, см. [Zimmer 2002].

Письмо Э. Уилсона Набокову, 6 мая 1942, письмо Набокова Э. Уилсону, 30 мая 1942 [ДПДВ: 89,95]. Набоков также включил вариации на тему этого выступления в свою лекционную поездку на юг Соединенных Штатов в октябре 1942 года, см. [NB; 269, 270].

Письмо М. Алданову от 20 октября 1941 года // Октябрь. 1996. № 1. URL: http://nabokov-lit.ru/nabokov/pisma/letter-l.htm (дата обращения: 10.12.2021).

Одно время Набоков, возможно, склонялся к мысли, что движущей силой мимикрии служит бергсоновский «жизненный порыв» (elan vital), а может быть, даже идеалистическая телеология. В. Александер исследовала взаимосвязь между эмерджентными формами в сложных динамических системах и возникновением видов и мимикрии в природе, сравнив недавние теории с предполагаемыми взглядами Набокова на эволюцию [Alexander 2003].

У Циммера речь идет, соответственно, о реально существующей бабочке Hepialus armoricanus Oberthiir и вымышленной Pseudodemas tschumarae.

В «Других берегах» эта фраза звучит как «сложное и “бесполезное”»: «…я уже находил в природе то сложное и “бесполезное”, которого я позже искал в другом восхитительном обмане – в искусстве» [ССРП 5: 225]. – Примеч. пер.

За очень примечательным исключением русского советского ученого

В. И. Вернадского (1863–1945), чьи идеи «универсальной» науки в таких трудах, как «Биосфера», также игнорировались магистральным направлением. См., например, [Bailes 1990].

То, что эта глава не была опубликована или включена в текст, не делает ее менее интересной. Набоков так и не воплотил свой план приложить к «Дару» два «добавления» («Круг» и «Отцовские бабочки») по множеству причин, в том числе из-за сложной истории публикации романа: его центральная по смыслу четвертая глава была в 1938 году исключена из публикации в журнале «Современные записки», и Набокову пришлось ждать до 1952 года, чтобы увидеть напечатанным полный вариант романа. Добавление было подготовлено незадолго до начала Второй мировой войны, когда «Дар» еще владел мыслями автора. Но к 1952 году он уже сменил страну и язык и заканчивал работу над «Лолитой».

В этой метафоре Набоков, возможно, непреднамеренно, выворачивает наизнанку сравнение Ф. Бэкона, согласно которому «бог создал человеческий ум подобным зеркалу, способным отразить всю Вселенную» [Бэкон 1977: 87]. В версии Годунова-Чердынцева разум первичен, а зеркалом служит природа. Эта трансформация могла произойти с помощью Эмерсона: как объясняет Л. Д. Уоллс: «В важной главе [книги Эмерсона “Природа”] “Язык” говорится, что, поскольку мысль была источником природы, “природа – двигатель мысли”, и это возвращает нас к Создателю через три ступени – слово, явление и дух: слово есть знак факта, а естественное явление природы служит символом явления духовного. Взаимоотражение вещей и мыслей обеспечивает аналогичные отношения, с помощью которых одно служит средством понимания другого…» [Walls 2003:110]. См. также: «Отсылка к Бэкону присутствует в заявлении Эмерсона: “Части речи – это метафоры, ибо вся природа является метафорой человеческой души разума. Законы нравственного характера соответствуют законам материи точно так же, как соответствует лицу его отражение в зеркале”» [Там же: 47]; см. [Эмерсон 1977: 190,195].

Возможно, за исключением «Большой Медведицы», см. [Бойд 2010а: 182].

Как пишет Л. Уоллс, согласно Эмерсону «человек изучает природу, чтобы изучать разум. То, что “уже существовало в уме как раствор, теперь дало осадок, и этот светлый осадок – мир”» [Walls 2003: 123]. Существует множество косвенных свидетельств того, что Набоков читал Эмерсона, в частности, «Природу», до или во время написания «Дара». Некоторые важнейшие наблюдения, сделанные как Федором, так и его отцом, заметно перекликаются с мыслями из Эмерсона. Самая известная из таких перекличек – «одно свободное сплошное око» [ССРП 4:484]; ср. «прозрачное глазное яблоко» [Эмерсон 1977: 181–181]; далее в той же главе Федор наслаждается перевернутым видом Груневальда [ССРП 4: 507] (ср. [Эмерсон 1977: 181]), сходный образ, возможно, также заимствованный у Эмерсона, использует и У Джеймс [James 1981: 847]. Федор думает, что мог бы «раствориться окончательно» [ССРП 4: 510] (у Эмерсона: «Я делаюсь ничем» [Указ, соч.: 182]; а в «Отцовских бабочках» Годунов-Чердынцев упоминает «рифмы» природы – это чрезвычайно редко цитируемая фраза Эмерсона [Emerson 1912: 46]).

Годунов-Чердынцев также утверждает, что одним лишь отбором нельзя объяснить мимикрию из-за «недостатка времени». В 1896 году А. Вейсман привел аналогичный аргумент в поддержку своего тезиса о «зародышевом» отборе: «Такому подробному сходству в строении и особенно в оттенках окраски невозможно было бы даже возникнуть, если бы процесс адаптации полностью основывался на индивидуальном отборе… В таких случаях не может быть и речи о случайности: вариации, отражаемые индивидуальным отбором, должны были сами возникнуть по принципу выживания сильнейшего!» (цит. по: [Gould 2002: 218]).

Эта формулировка приводит на память высказывание Ч. С. Пирса, утверждавшего, что сами законы природы развиваются и изменяются со временем, и даже «если мы предполагаем в природе наличие первичной привычки, а именно, тенденции, пусть самой слабой, к приобретению привычек, пусть самых мелких, то в долгосрочной перспективе это часто приводит к высокой степени регулярности. По этой причине Пирс предположил, что в далеком прошлом природа была значительно более спонтанной, чем стала позже, и что в целом все привычки, которые с течением времени приобретала природа, эволюционировали точно так же, как идеи, геологические образования и биологические виды» [Burch 2021]. Хотя параллели между этим описанием и тем, что мы находим у Годунова-Чердынцева, поразительны, степень знакомства Набокова с Пирсом неизвестна.

В то время, когда якобы писал Годунов-Чердынцев, еще не было широко известно, что звезды взрываются. Первые популярные отчеты о взрывающихся звездах (сверхновых), касавшиеся Новой Геркулеса (Nova Herculis), появились в декабре 1934 – апреле 1935 года, – наверное, слишком поздно, чтобы спасти метафору Федора или его отца от восприятия ее как анахронизма. Самый ранний найденный мной отчет, где предполагается, что сверхновые – это взрывающиеся звезды, относится к 1922 году [Barnard 1922: 99-106]. Рассуждения Л. Уоллс об астрономических метафорах у С. Т. Кольриджа демонстрируют наглядную параллель с теориями природы Годунова-Чердынцева. Подробно излагая, как Кольридж облекает субъективные и объективные аспекты жизни в образы природы, Уоллс отмечает: «Кольридж вполне непринужденно заимствовал метафоры из астрономии для обсуждения формирования разума, поскольку полагал, что в конечном итоге ничего не заимствует: ведь наука – способ, посредством которого разум себя реализует» [Walls 2003: 132]. Это уравнивание природы и интеллекта служит ядром мировоззрения Годунова-Чердынцева, согласно которому человеческий разум берется со «склада» природы.

Возможно, здесь имеется и намек на то, что в молодости Эйнштейн работал экспертом патентного бюро (и одновременно открывал теорию относительности): интуитивное откровение Годунова-Чердынцева является к нему «как тишайший служащий является к хозяину с планом, бросающим совершенно новый свет на лихорадочно ведомое миллионером дело, и представило ему некий отбор, некую связь» [ВДД]. Отсылка к Эйнштейну вновь возникает через несколько страниц, где «эволюционист» сравнивается с пассажиром поезда – один из шаблонных образов, используемых для объяснения теории относительности.

Вопрос, можно ли при установлении границ видов заставить двух бабочек спариваться в лаборатории, для Набокова (как и для позднейших ученых) маловажен или вообще не важен [NNP: 3–4]. Об истории понятия «пытки» (torture) как источника метафор науки см., например, [Merchant 2006: 526–527]. Ср. Гёте: «Греки в своих описаниях и рассказах не говорили ни о причине, ни о следствии – они представляли явление таким, какое оно есть. В науке они тоже не проводили экспериментов, а полагались на свой собственный опыт» [Goethe 1985: 213].

Федор приводит слова отца, охарактеризовавшего немцев как «превосходных собирателей, но плачевных разбирателей» [ВДД] (см. также вступительные абзацы, в частности, первый: «Пресловутые шметтерлингбухи…»).

Первое по времени применение термина «морфология» к культурному явлению я нашел, что любопытно, у А. Белого в работе 1909 года. Статья «Сравнительная морфология ритма русских лириков в ямбическом диметре» [Белый 2010: 246–293] вошла в его обширную и влиятельную книгу теоретических статей «Символизм», впервые опубликованную в 1910 году и хорошо известную Набокову Эта работа часто рассматривается как важное провозвестие формального метода. См. [Эрлих 1996; Steiner 1984].

Об этом также пишет М. Глинн, исследуя влияние на Набокова идей В. Б. Шкловского [Glynn 2006].

«Потом приходит время, когда мне изнутри сообщается, что сооружение готово. Теперь мне остается только записать все ручкой или карандашом» [СС: 45]. Или, как говорит Федор в «Даре»: «Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они» [ССРП 4: 374].

В черновых материалах 1944 года, не вошедших ни в одну статью, Набоков писал: «Я твердо убежден: чтобы говорить о той или иной популяции с любой точки зрения, исследователь должен иметь реальный полевой опыт на протяжении нескольких сезонов в том регионе, о котором пишет, должен пройти сотни миль и внимательно изучить сотни образцов» (Berg ColL, Материалы по лепидоптерологии, ящик 9; [NB: 308]).

Цветные иллюстрации, изображающие бабочек и мотыльков, видимо, служили Федору частичной заменой благодаря искусному жизнеподобию изображений [ВВД].

См. также [Ронен 2013], где О. Ронен указывает возможные источники обвинения Гёте в «пошлости».

Я недостаточно хорошо владею немецким, чтобы во всех деталях понять эти увлекательные тексты, которые я читал в основном на английском языке, с немецким оригиналом под рукой для справок.

Недавние исследования подчеркнули, что Гёте в принципе не был против математики в науке: его беспокоило лишь ее избыточное применение. Так, Д. Л. Сеппер пишет: «Действительно ли Гёте – противник современной физики? Он выступал против оптики Ньютона; но мало кто помнит, что он одобрительно отзывался о волновой теории света, сформулированной в гораздо более сложных математических терминах, чем теория Ньютона» [Sepper 1987:175]. Ср. у Гёте: «Математика, как и диалектика, является органом внутреннего высшего чувства. В практическом применении это искусство подобно красноречию. Для обеих имеет ценность только форма, содержание для них безразлично. Считает ли математика гроши или червонцы, отстаивает ли риторика истинное или ложное, это для обеих совершенно одно и то же» [Гёте 1964: 289].

«Предмет морфологии, в отличие от объекта классификации, может быть определен как попытка описать и, если возможно, понять и объяснить относительное сходство, а также градуированные различия в форме и структуре, которые представляют нашему взору органические тела. Хотя исследование может проводиться как в большом, так и в малом масштабе, эти сходства и различия скорее проявляются в сравнительно небольших объектах живой природы» [Merz 1965: 231]. См. также [Steiner 1984: 69–71].

В третьем издании «Происхождения видов» Дарвин признал роль Гёте как главного предшественника его работ. См. [Richards 2002: 4п8].

См. [Seamon, Zajonc 1998]. В статьях сборника рассматриваются научная и философская точки зрения на эту альтернативную систему.

«…надо признать высокую и как бы творчески независимую силу душевных способностей, которыми этот опыт воспринимается, собирается, упорядочивается и разрабатывается» [Гёте 1957: 368].

Набоков, похоже, выполнил это требование, признав, что предвзято рассматривает вопросы происхождения узора на крыльях, особенно линий, и обосновав свою предвзятость: «Хотя, возможно, на мое суждение могло повлиять то, что род, который я изучал и к которому мы должны обратиться сейчас, наиболее откровенно отмечен “пятнами” – а также то, что меня больше интересует происходящее в определенном промежутке времени, а не рисунок крыльев в целом, я совершенно уверен, что попытки превратить ту или иную иллюзию, созданную поперечным продолжением макул Lycaenid в тот или иной “прототипический” штрих – напрасная трата времени» [NMGL: 120–121]. Любопытный отзвук этого скрупулезного метода слышен в историческом очерке К. X. Линдрота о первых шагах лепидоптерологии «Систематика в границах между Фабрициусом и Дарвином»: «[Г. Т.] Стейнтон был чрезвычайно дотошным и самокритичным. Он доходил до того, что рекомендовал, чтобы любой вид описывали не менее чем на двадцати-тридцати образцах, и выступал за такую степень самоотречения в этом деле, к какой, по-моему, вряд ли кто-либо из нас был готов» [Lindroth 1973: 136].

Примечательно, что Д. И. Менделеев в «Основах химии» сделал сходное наблюдение:

Если самые факты, как видно даже по словопроизводству (от factum est), включают человека, их наблюдающего, то тем неизбежнее участие личных воззрений при передаче найденного по опытам, выведенного из них и сложившегося миросозерцания, составляющих сущность науки. А потому, при всем стремлении к объективности изложения науки, в нем всегда и неизбежно будет содержаться немало субъективно-личного и временного. [Менделеев 1906: iii].

В XIX веке теорию Гёте подверг резкой критике Г. Гельмгольц; правда, позже он смягчил и даже опроверг свои нападки. Ср. доклад 1856 года «О естественноначальных трудах В. Гёте» [Гельмгольц 1866] и более позднее (1892) выступление «Предвидение будущих научных идей у Гёте» [Helmholtz 1971]. Д. Л. Сеппер предполагает, что «в XX веке произошла частичная реабилитация “Учения о цвете” Гёте, особенно его толкования физиологических и психологических аспектов цвета, что привело к большей готовности признать его достоинства (например, конкретность) на фоне современной теоретической физики» [Sepper 1987: 17].

Р. Ричардс предполагает, что отношение Гёте к Ньютону отчасти обусловлено влиянием Б. Спинозы:

Им двигало то, что он считал недостатками ньютоновского подхода: недостаточность эксперимента и поспешное обобщение, нарушающее «права природы». А в статье [ «Опыт как посредник…»] все еще ощущается мощное влияние Спинозы в той мере, в какой Гёте понимал, что траектория научной работы ведет от тщательной, последовательной систематизации экспериментальных результатов к высшим связующим началам. Систематизация позволила бы прийти к тому виду познания, который мог бы составить адекватную идею и в конечном итоге интуитивное прозрение целого (собственно scientia intuitiva) [Richards 2002: 439].

Согласно Г. Беме, «в этом смысле теория Ньютона является физикой и имеет дело с объективными свойствами света; теория Гёте – это “наука о восприятии” и имеет дело с законами зрения» [Bohme 1987:163–164]. Д. Сеппер утверждает: «Больше, чем с чем-либо другим, Гёте боролся с ущербной концепцией науки и научного метода, которая привела к догматическому закреплению учения о разной преломляемости» [Sepper 1987: 182]. Позднее К. Поппер опроверг утверждение Ньютона, будто он разработал свою небесную механику с помощью индукции [Поппер 2004 320–321].

Ричардс цитирует очерк Гёте «Чистая идея» (Reine Begriff) как иллюстрацию его попыток преодолеть пропасть между идеализмом и реализмом: «…поскольку более простые силы природы часто скрыты от наших чувств, нам приходится стараться достичь их силами нашего духа [die Krafte unseres Geistes], и представлять их природу в нас… [ибо] наш дух находится в гармонии с более глубокими и простыми силами природы и может представлять их в чистом виде, как ясный глаз отражает предметы видимого мира» [Там же: 439].

Р. Ричардс отмечает: «Шеллингова теория динамической эволюции, с которой был согласен Гёте, постулировала природу как основу ряда преобразований (собственно в абсолютный дух), а гётевская теория первоявления дополнила шеллингианскую концепцию; более того, ко времени написания “Z[ur] M[orphologie]” исследователи получили достаточно свидетельств таких преобразований на примере ископаемых окаменелостей» [Richards 2002:490].

«Критика способности суждения». Первые две «Критики» – «Критика чистого разума» и «Критика практического разума». – Примеч. ред.

Это утверждение предвосхищает наблюдение Набокова о том, что «Обыденная реальность начинает разлагаться, от нее исходит зловоние, как только художник перестает своим творчеством одушевлять субъективно осознанный им материал» [СС: 146].

Как предполагает Ричардс, Гёте усвоил, что «искусство и наука глубоко укоренены в природе, охватывающей как субъективное, так и объективное. В воображении он видел не предателя истины, а свойство творческого начала. И стал более осмотрительно относиться к научной теории и путям, которыми она может привести к здравому наблюдению» [Richards 2002: 438].

«Я бы, ни секунды не колеблясь, присвоил subsolanus и scudderi статус подвидов политипического вида argyrognomon, если бы они не были центрами, излучающими, если можно так выразиться, свои собственные формы…» [NMGL: 111].

Ч. Дарвин, прежде чем его вынудили опубликовать свою теорию, тщательно собирал и систематизировал свои доказательства в течение 20 лет, так что его ни в коем случае нельзя обвинять в тех же недостатках, которые Гёте обнаружил у Ньютона. Вдобавок сам Дарвин, по крайней мере в «Происхождении видов», старательно подчеркивал, что естественный отбор – основной, но не единственный механизм, с помощью которого эволюционируют виды.

Упор на регулярность географических изменений, похоже, согласуется с распространившейся в начале XX века концепцией ортогенеза, отрицавшей естественный отбор как основу эволюции. В современной биологии такая изменчивость называется «нейтральной эволюцией», или «генетическим дрейфом».

Ср.: «К югу и востоку от Аляски alaskensis незаметно превращается в scudderi, нежная пятнистость испода крыла становится отчетливой на сероватом или белом фоне, а у самок лицевая сторона крыла приобретает более интенсивный голубой цвет с более или менее выраженным ореолом» [NMGLH: 504].

Э. Мах даже заявил: «Механика рассматривает не основу и даже не часть мира, а только одну сторону его» [Мах 2000: 434].

«Мэндерс [Manders 1911] прямыми наблюдениями и опытами, поставленными в природе на Цейлоне и в Индии, показал, что птицы истребляют бабочек в гораздо большей степени, чем обычно принимают; по его расчетам [Там же: 741], на Цейлоне на лесной дороге протяжением около ста верст сотня щурок, или пчелоедов (Merops), могла бы истребить всех бабочек одного вида (Catopsiliapyranthe) в две недели. Но при этом замечательно, что птицы – на Цейлоне и в Индии, по крайней мере – не делают никаких различий между “съедобными” и “несъедобными” видами: с одинаковым удовольствием поглощают они как “невкусных” Danais и Euploea, служащих моделями, так и “вкусных” Hypolimnas и Papilio, столь неудачно подражающих первым. Так что весь этот маскарад никчему» [Берг 1922:215]. Л. С. Берг не утверждает, что мимикрия «всегда бесполезна», но отрицает предлагаемое теорией естественного отбора объяснение приобретения сходства «совпадением случайностей». Напротив, он предполагает, что у двух видов существует сильная скрытая тенденция к проявлению сходных форм: «Мы же предполагаем, что факторы сходства имелись с самого начала как у подражателя, так и у модели, имитируемого, и лишь нужен известный импульс для обнаружения их» [Там же: 224]. На книгу Берга мое внимание обратила в личном сообщении В. Александер.

«Стихи и схемы» (LCNA, контейнер 10); ежедневник 1945 года, 17 ноября

1945 (Berg Coll.). Набоков пишет о том, что «зрительный узор» любой буквы в сочетании с ее «звуковым воспроизведением» всегда дает определенный цвет [ССАП 5: 338–340; Johnson 1985].

Это не означает, что цветной слух невозможно исследовать с научной точки зрения: это явление интересовало ученых-эмпириков (включая У. Джеймса) еще в XIX веке, и Набоков отметил его самое раннее упоминание в литературе: Alfred Binet. Le probleme de 1’audition coloree. Revue des Deux [Mondes 113 (1892): 586–614] («Заметки на разные темы», Berg ColL).

Последние новости. 1932. 15 дек.

См. обзор русской эмигрантской критики Набокова [Foster 1972: 332–334];

Л. Фостер цитирует рецензию М. А. Осоргина на роман «Камера обскура» [Осоргин 1934].

«Пишу для удовольствия, печатаю для денег» [ССАП 2: 594]. Набоков цитирует слова Пушкина из письма П. А. Вяземскому от 8 марта 1824 года: «…я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола» [Пушкин 1937: 88–89].

Ср. [Холодковский 1923:136]. Естественный отбор также можно рассматривать как производный фактор, обусловленный появлением мутаций, – похоже, именно эту позицию Набоков развивает в утверждении Годунова-Чердынцева о том, что и сама эволюция эволюционирует в природе [ВДД]. Этот вопрос остается актуальным и сегодня: см., например, [Pigliucci 2008: 75–82].

Подобная формулировка, если она точна, отчасти напоминает также определение А. Шопенгауэра, согласно которому свобода обнаруживается не в явлениях внешнего мира (механически, причинно детерминированных), а в скрытых путях воли (скрытых, так как они недоступны познанию или осознанию человеком) [Шопенгауэр 1991:391,397–398]. Ср. также современные теории сложности и эмерджентности. Хотя в годы, когда Набоков писал большинство своих произведений, этих теорий еще не существовало, в его подходе к видообразованию, как полагает В. Александер, интуитивно прозревается нечто близкое к эмерджентности [Alexander 2003: 177–192].

В лекции «Трагедия трагедии» Набоков утверждает, что причинность не является основой жизни и не должна рассматриваться как фундаментальная характеристика в искусстве (особенно в трагедии) или в жизни [ТгМ: 508].

С. Э. Суини предлагает новый взгляд: сама природа человеческого мышления направляет повествовательные формы Набокова, которые как будто имитируют врожденное, спонтанное сознание в своих внезапных и удивительных прыжках через пропасти словесного значения. См. [Sweeney 2009].

«Так бывает в научной систематике. Давным-давно, с лаконическим примечанием “in pratis Westmanniae”, Линней описал распространенный вид дневной бабочки. Проходит время, и, в похвальном стремлении к точности, новые исследователи дают названия расам и разновидностям этого распространенного вида, так что вскоре нет ни одного места в Европе, где бы летал типический вид, а не разновидность, форма, субспеция. Где тип, где подлинник, где первообраз? И вот, наконец, проницательный энтомолог приводит в продуманном труде весь список названных форм и принимает за тип двухсотлетний, выцветший, скандинавский экземпляр, пойманный Линнеем, и этой условностью все как будто улажено» [ССРП 3: 69]. В список книг, составленный в Крыму в октябре 1918 года, Набоков включил и научную биографию Линнея: Виктор Андреевич Фаузек. Линней, его жизнь и научная деятельность. СПб.: Типография товарищества «Общественная польза», 1891 («Стихи и схемы». Задний форзац. LCNA).

См. [Толстой ПСС 60: 373–374]. Возможно, на оспаривание этой аналогии Набокова также вдохновил рассказ Г. Джеймса «Узор ковра». Акцент на изъянах и зазорах, складках и подкладке развивает и расширяет метафизические или просто мистические значения метафоры Джеймса, заранее дискредитированной в замечаниях Герцена. Дж. Рэми отмечает, что тема недостатков становится частью более широкой модели «литературного камуфляжа под природное» [Ramey 2004: 193], но не рассматривает вопроса о том, что именно их статус недостатков на одном уровне прорывается на другой уровень значимости.

Этот намек также находит отражение в нескольких рассказах, например, «Сестры Вейн» и «Знаки и символы», а также в романе «Прозрачные вещи».

Примечательно, что фамилия художника, ставшего официантом, у которого Мартын заказывает еду ближе к концу романа, – Данилевский, в честь Н. Я. Данилевского, чей трактат 1889 года о дарвинизме был «тщательно структурированным синтезом всех антидарвиновских аргументов, циркулировавших во время его написания» [Vucinich 1988: 123].

Самые первые рецензенты, даже обычно поддерживавший Набокова

М. Цейтлин, сочли роман даже слишком простым, лишенным общей идеи или сюжета. См. [ССРП 3: 714–715].

Армейский товарищ А. Аппеля, комментатора «Лолиты», прочитал первые строки романа, обозвал «чертовой макулатурой» и отшвырнул прочь [AnLo: xxxiv].

Набоков много читал о физиологии подростков; согласно одному из источников, средний возраст полового созревания у девочек составляет 13 лет 9 месяцев ([ССАП 2: 57], «Заметки к Лолите», папка 4, LCNA). Когда Гумберт знакомится с Долли Хейз, ей двенадцать лет и пять месяцев. Утром после их первого полового акта она, правда, покупает гигиенические прокладки, но, похоже, это не связано с менструацией. Позже в мрачных раздумьях Гумберт действительно представляет, как Лолита зачинает от него детей – но только для того, чтобы создать цепочку девочек, каждая из которых в подходящем возрасте заменит свою мать в его постели [ССАП 2: 215] (см. также: «…выводок Лолит» [Там же: 365]).

В связи с этим возникает вопрос: действительно ли Гумберт любит Долли, когда (если) он навещает ее в Коулмонте, – теперь уже молодую женщину на шестом месяце беременности? Думаю, что даже слово «любовь» неприменимо к Гумберту, что бы он ни утверждал.

Хотя представляется, что Герман в «Отчаянии» либо бесплоден, либо не хочет детей, его основная сексуальная энергия направлена на себя. Он представляет собой пародийное воплощение широкого спектра фрейдистских принципов в сочетании с дарвиновской темой убийства ближнего в борьбе за выживание. Его рассказ, призванный оправдать убийство как гениальное произведение искусства, выдает истинную мотивацию: получить деньги по страхованию жизни. Искусство, полагает Набоков, никогда не служит орудием борьбы, и, конечно же, убийство никогда не может быть искусством.

Младший брат Набокова Сергей и дядя Вася были гомосексуалами. «Соглядатай», «Подвиг», «Камера обскура», «Отчаяние», «Дар» – во всех этих произведениях открыто или скрыто присутствуют гомосексуальные персонажи или темы.

Полное название второй знаменитой книги Дарвина – «Происхождение человека и половой отбор».

Набоков называет фрейдизм «тоталитарным государством полового мифа» [ССРП 5: 329].

В сексуальном мире Кинбота любовь совершенно явно отсутствует, но в мире его снов она есть: «Снившаяся ему любовь к ней [Дизе] превышала по эмоциональному тону духовной страсти и глубине все то, что он испытывал в часы существования на поверхности» [ВО: 199–200].

Здесь стоит вспомнить его утверждение о том, что половые органы относительно изолированы от факторов воздействия среды при естественном отборе [NNP: 5].

Д. Циммер отмечает, что название Disa также относится к виду бабочек Erebia disa (Thunberg, 1791); он возводит родовое имя Диза к легендарной уппсальской королеве, воспетой в первой шведской исторической пьесе, написанной Й. Мессениусом в 1611 году (см. также комментарий А. Люксембурга и С. Ильина [ССАП 4: 670]. Любопытно, что в самой легенде речь идет о проблеме выживания. Ч. Дарвин написал об орхидеях целый трактат, чтобы продемонстрировать, что «необходимость для высших органических существ по временам скрещиваться с другой особью можно считать почти общим законом природы; или что, говоря иначе, ни один гермафродит не самооплодотворяется в течение непрерывного ряда поколений» [Дарвин 1950: 81]. И далее: «…перекрестное опыление… является правилом для орхидей… Тем не менее некоторые виды регулярно или часто самоопыляются… В Южной Африке Disa macrantha часто опыляется собственной пыльцой, но м-р Уил полагает, что она опыляется также и перекрестным путем, при помощи ночных бабочек» [Там же: 252].

Дарвин отметил: «Принимая в соображение случаи, подобные тем, какие представляют нам роды Ophrys, Disa и Epidendrum, у которых только один вид в каждом роде способен к полному самооплодотворению, между тем как другие виды вообще редко опыляются каким бы то ни было образом вследствие того, что они редко посещаются подходящими насекомыми… мы оказываемся вынужденными предположить, что вышеупомянутые самоплодовитые растения первоначально нуждались в посещении насекомых для своего опыления и что вследствие отсутствия этих посещений они не приносили семян в достаточном количестве семян и стали приближаться к вымиранию» [Там же: 253]. Отсюда должно следовать, что насекомые, которые опыляют эти роды, раньше были многочисленны, но теперь стали редкостью из-за неизвестных экологических сдвигов. Нам указывают на выживание бесполезной, даже, вероятно, вредной физиологической особенности, или же на то, что эта особенность многократно воспроизводится самой природой. В любом случае тенденция к производству таких бесплодных форм дает Набокову веские основания для предубеждений против отбора. Сам Дарвин не был уверен в том, что адаптация этих видов к самоопылению имеет ценность для выживания.

Термин «альфа-самец» появился в журнале Science 5 июня 1954 года (С. 1179), но определенно уже вошел в обиход к 1937 году, когда Дж. Урих написал работу «Социальную иерархию мышей-альбиносов». Тема «альфа» обыгрывается в романе в двух родословных: отзвук имен четырех монархов Зембли – Альфин, Бленда, Карл, Диза – слышен в именах четырех дочерей судьи Гольдсворта: Альфина, Бетти, Кандида, Ди (имена приводятся по оригиналу, так как ни в одном из русских переводов аллитерации не сохранены. – Примеч. ред.).

Самоцель – важнейшее понятие этики Канта и русского неоидеализма. См. [Poole 2002: 33].

В письме к матери от 15 июня 1926 года Набоков назвал гомосексуальность своего брата Сергея противоестественной и тупиковой, а также настаивал на своем безразличии к религиозной стороне вопроса (Berg ColL). Гомосексуальность в природе в то время еще не была открыта.

«Орхидеи составляют самое крупное семейство из всех растений, около тридцати тысяч видов, что составляет около 10 % всех видов растений в мире» [Alcock 2006: vi]. Дарвин в цитированной выше работе признает, что орхидеи «принадлежат к числу наиболее оригинальных и разнообразных форм растительного царства» [Дарвин 1950: 81]. Согласно М. Т. Гизелину, книга Дарвина об орхидеях «представляет собой первое подробное изложение дарвиновской эволюционной анатомии» (и «вызвала революционный переворот в ботанике и биологии в целом») [Ghiselin xvi, xi]. «С другой стороны, преобладающим подходом к структуре была морфология, которая, по определению, представляет собой изучение чистой формы без учета функции. Этот формалистический подход, который еще не изжит до конца, был мистическим и уходил корнями в платоновскую метафизику. Его популяризировали Окен и Гёте» [Там же: хп].

См. также главы из книги Б. Э. Мейсон «Насекомые и инцест» и «Ада или орхидеи» [Mason 1974]. Мейсон подробно разбирает ботанические и энтомологические примеры, использованные в романе Набокова, и утверждает, что Набоков включает их в книгу как знак солипсистской и разрушительной природы страсти Вана [Там же: 49–54, 74]. Она также обращает внимание на утверждение Дарвина о том, что самоопыляющиеся орхидеи «вырождались», и, по-видимому, рассматривает сексуальные отклонения в «Аде» с сугубо нормативной точки зрения [Там же: 56–57, 80]. Мейсон также первой отметила возможное значение поэмы Э. Дарвина «Ботанический сад» в «Аде» и «Бледном огне» [Там же: 170–172].

Б. Бойд предполагает, что они умрут, «как бы вписывая свою кончину в повествующий об их прошлом манускрипт» [Бойд 20106: 638].

В связи с этим см. [Grishakova 2006: 67].

Эта мысль также присутствует в «Критике способности суждения» И. Канта: в § 46, озаглавленном «Прекрасное искусство – это искусство гения», дается определение: «Гений — это врожденная способность души (ingenium), посредством которой природа дает искусству правила» [Кант 1994: 180]. Согласно предположению Р. Дж. Ричардса, для романтиков это определение подразумевало, что «невыразимые правила создания красоты вытекают из природы художника, которая представляет собой неотъемлемую часть природы в целом» [Richards 2002: 431].

О типологии узоров и теоретических обоснованиях использования узора Набоковым см. [Grishakova 2006: 64–71].

См. первую часть книги Б. Бойда «“Ада” Набокова: Место сознания» [Бойд 2012].

Мне не вполне ясно, насколько широко Набоков использует паразитизм как структурную форму в своем творчестве в целом, но, по крайней мере, «Бледный огонь» в значительной степени выстроен на концепции паразитизма. Сам роман – паразитическая пародия на научное издание; комментарий Кинбота паразитирует на поэме Джона Шейда; заглавие намекает на паразитическое отражение Луной солнечного света. Дж. Рэми находит в повествовательной форме «Бледного огня» еще один убедительный пример паразитизма: жизненный цикл овода, который использует комара как носителя, чтобы передать свои яйца хозяину, в которого затем заползают его новорожденные личинки. Доклад о личинках овода Набоков прослушал в октябре 1944 года, после своего выступления о голубянках перед Кембриджским энтомологическим клубом [NB: 346]. По словам Рэми, «Кинбот во многих отношениях напоминает овода. <…> Подобно оводу, он в некотором смысле “размножается”, прикрепляя то, что считает своей историей жизни, к ничего не подозревающему носителю, поэме Шейда, которая с гораздо большей вероятностью достигнет потенциальных “хозяев”, чем собственные публикации Кинбота» [Ramey 2004:189]. Согласно Рэми, собственные тексты Набокова воплощают поведение новоизобретенного волшебного насекомого, «Короля-овода», использующего язык, чтобы паразитировать в умах читателей и производить новых «маленьких Набоковых» [Там же: 208]. При всей заманчивости и остроумии этой формулировки, думаю, что из нее логически следует противоречие или по меньшей мере недооценка творческих возможностей произведения искусства, выработанного новой формой сознания. С этой точки зрения собственная набоковская метафора «крыльев» [ЯЗЯ: 336] более уместна, чем предположение Рэми об авторском самоклонировании.

Серьезным контрпримером мог бы послужить вопрос о «криптомнезии» в связи с возможным подсознательным воспоминанием Набокова о рассказе немецкого писателя X. фон Лихберга (1890–1951) «Лолита» (1916) – версия, выдвинутая М. Мааром [Maar 2005; Маар 2007]. Однако рассказ настолько малоизвестен и «не приспособлен к выживанию», что с биологической точки зрения определение мимикрии здесь неприменимо (особь мимикрирует под объект, чтобы быть на него похожей или чтобы ее за него принимали). Но роман совсем не похож на рассказ фон Лихберга; связь между ними (если она существует) скорее можно рассматривать как очередной компонент набоковского «коллекционирования бабочек» в культуре, – с результатами, незримо насаженными на булавку в узоре когерентного нарратива.

В ходе обсуждений на электронном набоковском форуме NABOKV–L было также выявлено важное родство с поэзией Э. Форда. См. [Roth 2007].

В переводе на русский язык см.: Набоков В. Убедительное доказательство.

Последняя глава из книги воспоминаний ⁄ пер. С. Ильина // Иностранная литература. 1999. № 12. С. 136–145. – Примеч. пер.

Мучения Гумберта обусловлены пониманием, что его преступление имеет «цену и вес»: «Поскольку не доказано мне (мне, каков я есть сейчас, с нынешним моим сердцем, и отпущенной бородой, и начавшимся физическим разложением), что поведение маньяка, лишившего детства североамериканскую малолетнюю девочку, Долорес Гейз, не имеет ни цены, ни веса в разрезе вечности – поскольку мне не доказано это (а если можно это доказать, то жизнь – пошлый фарс), я ничего другого не нахожу для смягчения своих страданий, как унылый и очень местный паллиатив словесного искусства» [ССАП 2: 346].

См. манифест русских кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу» (1912), подписанный Д. Д. Бурдюком, А. Е. Крученых, В. В. Маяковским и В. В. Хлебниковым.

Ср. «Поминки по Финнегану» Дж. Джойса: Набоков считал, что это произведение выходит за пределы допустимого диапазона вариаций и, следовательно, самого искусства [СС: 129].

Несмотря на фантастическое утверждение Константина Годунова-Чердынцева, будто «в безмерно далекие времена», до появления в природе видов, «ползучий корень… становился змеей лишь потому, что природа, подметив движение, захотела его повторить» [ВДД].

Например, структура «Бледного огня» предвосхищена еще в «Даре», в главе 5, где упоминается текст на неизвестном языке и маргиналии, имитирующие настоящие заметки читателя [ССРП 4: 485], и в рассказе «Ultima Thule», где рассказчик иллюстрирует поэму, которую не способен прочитать, потому что не знает языка, на котором она написана [ССРП 5: 125]. Зачаток «Лолиты» появляется в «Даре» [ССРП 4: 366–367] и в рассказе «Волшебник». Это явление в природе – образование временных, зародышевых форм, которые могут проявиться на более поздних стадиях эволюции – одно из положений ортогенеза, теории, которая зачастую противопоставлялась естественному отбору в конце XIX – начале XX веков. См. [Берг 1923: 89].

Ср. утверждение Гёте, что все растения – это выражение «перворастения» (Urpflanze).

Черновик «Бледного огня», карточка 773а (LCNA). В. Александер разбирает многозначительную аналогию между «словесным гольфом» и «нейтральным» генетическим дрейфом в [Alexander 2003]. Термин «генетический код» стал общеупотребительным примерно в 1957 году (см., например: Time. 1957. 14 июля. С. 58).

Конечно, предположение о том, что рисунок черепа присутствовал на теле ночной бабочки еще до того, как развился человеческий череп, в высшей степени умозрительно, но он наверняка появился раньше, чем образ «мертвой головы» стал расхожей частью человеческих культурных представлений.

[СС: 208].

Это была первая в мире психоаналитическая клиника, основанная Э. Зиммелем во Дворце Гумбольдта, также называемом «дворец Тегель». В берлинском районе Тегель находятся русская церковь и кладбище, где в 1922 году был похоронен отец Набокова.

Дэвид Хозерсолл вкратце излагает четыре принципа гештальтпсихологии: «1. Целостное мышление: целое всегда больше, чем сумма его частей. Принцип сверхсуммарности — главный принцип гештальтпсихологии. 2. Феноменологический подход. Предметом психологии служат феномены. <…> 3. Методы: гештальтпсихология использует жизнеподобные (реалистичные) эксперименты с небольшим количеством испытуемых. 4. Изоморфизм: Психологические процессы напрямую связаны с биологическими, особенно мозговыми процессами» [Hothersall 2004: 209–210].

Дж. Мандлер говорит об «ограниченной полезности системы» [Mandler 2007: 164].

Дж. Мандлер так характеризует эволюцию дисциплины: «…сложные эмерджентные функции нуждаются в своих собственных законах и принципах, которые нельзя без потери смысла свести к “универсальным законам”» [Mandler 2007:15]. С. Уилкокс превозносит холистическую (и эволюционную) честность экопсихологии, или того, что он называет неофункционализмом [Wilcox 1992: 42].

Вопрос о статусе психологии беспокоил У. Джеймса. М. Хант сообщает: «Другу-поэту он [Джеймс] пишет, саркастически оценивая Новую Психологию немецких механистов: “Единственная Психе, признаваемая теперь наукой, – обезглавленная лягушка, корчи которой выражают более глубокие истины, чем приходили когда-нибудь в головы ваших слабоумных поэтов”. <…> В письме брату, писателю Генри Джеймсу, он называет психологию “противным мелким предметом”, исключающим все, что человек хотел бы знать. Всего через два года после завершения своих огромных и авторитетных “Принципов психологии” он пишет: “…что представляет собой психология в данную минуту? Кучу сырого фактического материала, порядочную разноголосицу во мнениях, ряд слабых попыток классификаций и эмпирических обобщений чисто описательного характера, глубоко укоренившийся предрассудок, будто мы обладаем состояниями сознания, а мозг наш обусловливает их существование, но ни одного закона в том смысле, в каком мы употребляем это слово по отношению к физическим явлениям, ни одного положения, из которого могли бы быть выведены следствия… психология еще не наука, это нечто, обещающее в будущем стать наукой”» [Хант 2009:189–190].

В книге «Психология» Р. С. Вудворт цитирует остроту, придуманную, по его выражению, «группой озорных критиков»: «Сначала психология потеряла душу, потом разум, и наконец, сознание; у нее еще осталось нечто вроде поведения» [Woodworth 1921: 2].

Современный читатель Фрейда прежде всего замечает, насколько предвзяты суждения психоаналитика о психозах пациентов, основанные в значительной степени на интерпретации Фрейдом его собственных снов и внутренней жизни. Л. де ла Дюрантай приводит поразительный пример такого анализа в работе Фрейда о Леонардо да Винчи [Durantaye 2005: 66].

Вот несколько определений психологии, бытовавших в годы детства и юности Набокова. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона она определялась как «наука о душе». У. Джеймс назвал ее «наукой о конечных индивидуальных сознаниях», которая «признает своими данными (1) мысли и чувства, и (2) физический мир во времени и пространстве, с которым они сосуществуют и который (3) они познают» [James 1981: 6]. Согласно Р. Вудворту, «психология – это наука. Это наука, изучающая – как бы точнее выразиться? “Наука о душе” – вот что означает это название, исходя из происхождения и древнего употребления. “Наука о разуме” звучит более современно. “Наука о сознании” – еще более современно. “Наука о поведении” – это последняя попытка дать краткую формулировку. Ни одну из этих формулировок нельзя признать полностью удовлетворительной» [Woodworth 1921: 1].

В «Истории психологии» Дж. С. Бретта подробно рассказывается о роли А. Бэна в выдвижении на передний план физиологического, наблюдательного подхода к психологии и о неприятии им «мистических» понятий, таких как «душа» или «Я» [Brett 1962: 441–450, 642–646].

Та же тенденция очевидна и в англо-американской традиции, о чем свидетельствует важное справочное издание той эпохи – «Психологический и философский словарь» Дж. М. Болдуина [Baldwin 1901–1905].

В том же ключе пишет Дж. Грин [Green 1988]. О противостоянии Набокова главенству проблемы пола в фрейдистском психоанализе см. [Blackwell 2002/2003: 129–150].

Дж. Шют весьма подробно рассматривает некоторые из этих непростых вопросов в статье о Набокове и Фрейде [Shute 1995], а также в своей диссертации [Shute 1983]. Дальнейшее развитие этого подхода и выводы о независимости Набокова от теории Фрейда см. в [Durantaye 2005]. Более позднее и самое подробное исследование вопроса – [Trzeciak 2009].

В ноябре 1919 года в журнале The Cambridge Review была напечатана ироническая заметка о «шарлатанах»-фрейдистах «Шарлатаны среди нас» (The Cambridge Review. 1919. 28 нояб.). Лихорадочная мода на фрейдизм, охватившая культуру, вскоре начала порождать розыгрыши и пародии: см. статью «Студенческая мистификация» (Таймс. 1921. 12 дек. С. 9) и редакционную статью-отклик в одном из последующих номеров «Полезная мистификация» (Таймс. 1821.17 дек. С. 11). Об истории и предыстории раннего столкновения Набокова с психоанализом как явлением культуры см. [Blackwell 2002/2003].

К. Поппер в книге «Предположения и опровержения: рост научного знания» называет фрейдовский психоанализ ненаучным из-за его недоказуемости [Поппер 2004: 65].

Впервые опубликовано в «Новой газете» 1 мая 1931 г. Здесь стоит упомянуть книгу М. Кутюрье [Couturier 2004], содержащую тонкое и подробное прочтение творчества Набокова под углом воззрений Ж. Лакана. К сожалению, из соображений объема я не могу должным образом рассмотреть здесь этот аспект, поэтому предлагаю заинтересованному читателю ознакомиться с работами М. Кутюрье.

См. недатированное письмо Набокова Г. П. Струве 1931 года: «Мое мнение о фрейдизме (от которого меня тошнит) я недавно высказал в “Новой газете”, так что охоты у меня нет писать об этом вновь» [ПГС 2: 148].

Дж. Шют предлагает весьма язвительное истолкование «танго» Набокова с Фрейдом. Однако можно поспорить с ее утверждением, что «сами методы, используемые для доказательства независимости текста, подрывают ее: пародийность и полемичность настойчиво указывают на прецедентный текст, который они призваны опровергать. Они отнюдь не провозглашают абсолютную свободу, а, напротив, очерчивают горизонт конкретного исторического момента и границы авторской власти» [Shute 1995:419]. Это утверждение было бы верным только в том случае, если бы полемика с фрейдизмом была единственным важным смысловым пластом в художественных произведениях Набокова, а это, конечно же, не так. Избежать призрака фрейдистской интерпретации невозможно, но его можно вытеснить, как монстров на фасаде собора, о которых Набоков говорит в одном из интервью [СС: 31], – и освободить место для других, независимых способов обозначения и расшифровки. Одно из самых метких замечаний Дж. Шют гласит, что «Набоков, в отличие от Фрейда, считает настоящей сферой психологии именно сознание, а не бессознательное» [Там же: 418]. Но для Набокова и сознание, и бессознательное в значительной степени непознаваемы, и подтверждение этой позиции, как мы убедились, он нашел у У. Джеймса. По словам Шют, Дж. Грин в своей работе «Фрейд и Набоков» пытается доказать, что Набоков был фрейдистом вопреки самому себе. Л. де ла Дюрантай рассматривает другие причины, по которым Набоков считал необходимым так неустанно бороться с Фрейдом. Наряду с привычными объяснениями (сосредоточенность Фрейда на общем в ущерб частному) де ла Дюрантай выдвигает заманчивую гипотезу: «Набоков упрекал психоанализ не столько в том, что он так и не стал наукой… сколько в самих претензиях психоанализа на статус науки, его стремлении действовать в сфере гуманитарных наук так, как функционирует естественная наука, – в качестве всеобъемлющего, объединяющего дискурса» [Durantaye 2005: 63]. Соглашаясь со второй частью этого утверждения, я подозреваю, что дисбаланс во фрейдизме между теорией и данными – невнимание к огромному разнообразию, свободному от теоретизирования (практика, скажем, лепидоптеролога Годунова-Чердынцева в «Отцовских бабочках») – противоречил собственным научным инстинктам Набокова.

О месте, которое занимает причинность в психологических и психоаналитических исследованиях, по мнению О. Ранка, см. [Menaker 1982: 9]. Э. Менакер также объясняет глубинные мотивы, вызвавшие отход Ранка от ортодоксального фрейдизма, – расхождения, из-за которых «правоверные» фрейдисты исключили его от своих рядов [Там же: 11–37].

То же самое утверждает Дж. Шют, но идет несколько дальше, предполагая, что, когда Набоков начал писать, Фрейд «уже присутствовал во всех текстах, которые тот хотел написать», что «структуры, которые писатель хотел бы создать и вплести в свои произведения, уже насквозь пронизаны» Фрейдом [Shute 1995:416]. Я бы сказал, что, хотя фрейдизм присутствовал как основной потенциал и общий способ интерпретации, версия Шют заходит слишком далеко, подразумевая, что главенствующая роль фрейдизма служит универсалией современного литературного дискурса. Согласно критическому наблюдению Н. Данлэпа, сделанному в 1920 году, психоанализ уже «претендует не только на область психологии, но и на области литературы, искусства, религии, истории, политики и археологии» [Dunlap 1920: 513]. Но законность этих претензий, как отмечает Данлэп, еще не была повсеместно признана.

В письме от 24 марта 1957 года Набоков сообщает Э. Уилсону, что отец давал ему читать Джеймса, «лет в двенадцать-тринадцать» [ДПДВ: 432]. Неполный список любопытных отголосков Джеймса, которые появляются в разных местах и зачастую весьма заметны, включает иллюзию скрещенных пальцев и горошины («Подвиг», ср. [James 1981: 703]); гипнагогические галлюцинации («Память, говори», ср. [Там же: 767–768]); рассматривание горизонта с запрокинутой головой («Дар», ср. [Там же: 847]); множественные личности («Соглядатай», «Бледный огонь», ср. [Там же: 356]); движение поезда («Король, дама, валет», «Другие берега», «Прозрачные вещи», ср. [Там же: 736]); калейдоскоп («Смотри на арлекинов!», «Под знаком незаконнорожденных», ср. [Там же: 17]); цветной слух («Дар», «Память, говори», ср. [Там же: 676]); силлогизм Сократа «другие люди смертны» («Бледный огонь», ср. [Там же: 1245]); пересечение параллельных линий («Дар», ср. [Там же: 1251–1252]); отвращение к теплу предшественника на сиденье или другой поверхности («Лолита», ср. [James 1890: гл. 24, прим. 35]).

Например, Джеймс писал: «…наша психология останется позитивистской и неметафизической; и хотя это, конечно, лишь временная остановка и когда-нибудь все будет более тщательно продумано, в этой книге мы удовольствуемся тем, что имеем, и так же, как отрясли прах разума, не будем принимать во внимание душу. Читатель-спиритуалист, тем не менее, может верить в душу, если того желает; между тем, позитивист, желающий прибавить к изъявлениям своего позитивизма оттенок тайны, может продолжать говорить, что природа в своих непостижимых замыслах сотворила нас из глины и огня, мозга и разума, что эти два начала, несомненно, связаны и определяют друг друга, но как и почему, ни один смертный никогда не узнает» [James 1981:182].

См. главу 5 в [James 1890]. О научном познании внутренних состояний мозга Джеймс пишет: «Орган будет для нас чем-то вроде чана, в котором чувства и эмоции каким-то образом продолжают вариться вместе и в котором происходят бесчисленные вещи, но мы не в состоянии уловить из них ничего» [James 1981 1: 138].

Философская антология «Проблемы идеализма» вышла в 1903 году, когда Набокову было четыре года; учитывая политические пристрастия отца, есть большая вероятность, что Набоков прочитал этот сборник, а также последовавший за ним том «Вехи» (1909) в подростковом возрасте. В. Д. Набоков был близок с несколькими членами Московского психологического общества, см. [Dragunoiu 2011; Poole 2002]. В 1920-е годы Набоков подружился с бывшим секретарем Общества Ю. И. Айхенвальдом, см. [Бойд 2010а: 301–303; Долинин 2004: 369–375; Blackwell 2000: 25–36].

Первые двое упоминаются в разных письмах или интервью; Ломброзо, Мечников и Александровский названы в записной книжке Набокова за 1918 год (РР, LCNA, контейнер 10). Ломброзо также упоминается в негативном ключе в эссе «Искусство литературы и здравый смысл» [ЛЗЛ: 501]. Спенсер и остальные были очень известными фигурами, чьи труды имелись в личной библиотеке В. Д. Набокова. Из книг по психологии самый большой интерес в его собрании представляют следующие: Н. Баженов, «Психология казнимых» (М., 1906); В. Бехтерев, «Внушение и его роль» (СПб., 1904) и «Психика и жизнь» (СПб., 1904); Ch. Darwin, «L’expression des emotions chez l’homme et les animaux» (Paris, 1877); R. de Gourmont, «Physique de l’amour» (Paris n. d.); J. Grasset, «Demifous et demiresponsables» (Paris, 1907); О. Вейнингер, «Пол и характер», с пред. А. Волынского (СПб., 1909); Г. Спенсер, «Основание науки о нравственности» (СПб., 1880); и по одной или более книг А. Вэна, Т. Рибо, И. Тэна, В. Тарновского и В. Вундта. Английского раздела психологической литературы в приложении к каталогу за 1911 год нет; возможно, в период между выпусками каталога (1904–1911) англоязычных работ по психологии в библиотеку Набоковых не поступало. И. Тэн, похоже, интересовал Набокова и восхищал его отца; помимо нескольких отдельных изданий трудов Тэна, в библиотеке имеется его четырехтомник и биография, написанная Ф. А. Оларом. Более подробный разбор значения О. Вейнингера и его работ для произведений Набокова, особенно «Отчаяния», см. в [Trzeciak 2009, 2005].

В переписке Набоков довольно сдержанно говорил о своих читательских пристрастиях. Хотя он иногда упоминает о чем-то ближайшим корреспондентам, как правило, в письмах он не раскрывает своего текущего круга чтения. Это касается как архивных материалов, так и опубликованных собраний писем.

У. Джеймс был одним из первых президентов Общества психических исследований, которое выступало за научное исследование паранормальных явлений (см., например, [Hothersall 2004:338]). Джон Рэй-младший, написавший «Предисловие» к Лолите, – психолог, не вполне тождественный рассказчику, хотя Дж. Фергер отыскал для него роль в тексте Гумберта [Ferger 2004].

Повод к размышлению на эту тему дает 3. Кузманович [Kuzmanovich 2003].

Этот образ Рэя дополняется ассоциацией с доктором Биянкой Шварцман, чья работа о педофилах, очевидно, так мало просветила Рэя, и упомянутой Куильти «цветовой противоположностью» Шварцман – доктором Мелани Вайс, «психоаналитиком и порнографом». Г. Барабтарло указывает на близость последнего имени к имени Мелани Кляйн, автора книги «Детский психоанализ» (1932) [Barabtarlo 1989: 161]. Ср. также: «доктор Альбина Дункельберг» в романе «Пнин», см. [ССАП 3: 49].

Письмо Г. П. Струве (1931, без даты): «Кроме всего, фрейдизма, я ей-Богу, не вижу в литературе (у модных пошляков, вроде, скажем, Стефана Цвейга, оного сколько угодно – но ведь это не литература)» [ПГС 2: 142].

Ср.: «Джеймс, безусловно, был мистиком, как, наверное, мистиком должен быть любой поборник воли к вере и любой защитник неупрощаемой сущности, называемой личностью. Анализ несовместим с этим настроем, при котором удовлетворение приносит лишь созерцательное изучение единства; у Джеймса же эти взгляды дали свои плоды в изучении опыта» [Brett 1962: 657].

О таких случаях идет речь в книге Т. Рибо «Болезни личности», которая имелась в библиотеке Набоковых в Санкт-Петербурге. Э. Мах в «Познании и заблуждении» также цитирует Рибо: «Наконец, всем известен факт, о котором упоминает Фовиль. Один солдат считал себя умершим со времен битвы под Аустерлицем, в которой был тяжело ранен. Когда у него спрашивали о здоровье, он отвечал: “Вы хотите знать, как себя чувствует отец Ламберт? Его больше нет, он убит пушечным ядром. То, что теперь перед вами, – это машина, которую сделали по его образцу. Попросите, чтобы они сделали другую”. Говоря о самом себе, он никогда не говорил я, а всегда это. Кожа его была нечувствительна, и он часто впадал в состояние полной неподвижности, которое длилось несколько дней» [Рибо 2001:32]. (Рибо, в свою очередь, ссылается на статью К. Ф. Мишеа, опубликованную в Annales medico psychologiques в 1856 году.) Обратим также внимание на фразу: «Этот старый солдат не считал себя другим (Наполеоном, например, хотя и был в Аустерлице)» [Там же: 33]. Далее Рибо с разных точек зрения рассматривает другие виды двойственных личностей.

Набоков также мог знать о диссоциации из книги У. Джеймса: см. прим. 10 к главе 25 в [James 1890].

Похожее, но самостоятельное прочтение, посвященное в первую очередь межтекстовым связям «Соглядатая» с романом М. А. Кузмина, см. в [Rylkova2002].

«Стихи и задачи» (LCNA, контейнер 10). Дж. Д. Куин дает краткий и важный (хотя, как он позже сообщил мне, не исчерпывающий) обзор неврологических расстройств, которые могли бы послужить причиной заблуждений некоторых персонажей [Quin 1993].

Стойкое преобладание этого подхода, похоже, подтверждается и книгой С. Керна, в которой рассматриваются попытки изучить причинные механизмы убийств в литературе от викторианской эпохи до наших дней; есть в ней и глава о «Лолите» [Kern 2004].

В интерпретации «Защиты Лужина» Л. Токер, одной из самых проницательных и чутких, часто упоминаются ошибки и заблуждения Лужина, в том числе его свойство «отворачиваться от человеческой реальности в его погоне за абстрактными гармониями и смыслами» [Toker 1989: 86]. В романе утверждается «необходимость равновесия между интеллектуальными занятиями и человеческими обязательствами» [Там же: 87]. Таким образом подразумевается, что Лужина и другие были правы, пытаясь сбалансировать жизнь Лужина после его срыва, хотя на самом деле они, конечно же, пытаются устранить главную интеллектуальную страсть Лужина, его сферу ментального бытия. Я считаю, что сводить позицию и поведение Лужина к «ошибке» – неоправданно нормативный подход. У нас нет оснований полагать, например, что если бы матч с Турати закончился естественным образом, у Лужина случился бы срыв; и, с другой стороны, если бы он выздоровел и ему позволили возобновить свою естественную жизнь, она была бы лишена своеобразной формы «человеческого тепла» (понятие, также подчеркиваемое в интерпретации Л. Токер [Там же]. См. также [Connolly 1991: 92–93]). В. Е. Александров рассуждает о гностическом символизме зла, окружающем «выздоровление» Лужина [Alexandrov 19956: 80–82]. Поучительно в плане понимания ситуации Лужина и набоковское истолкование «Превращения» Ф. Кафки, где он, в частности, отмечает: «…обособленность, странность так называемой реальности – вечные спутницы художника, гения, первооткрывателя. Семья Замза вокруг фантастического насекомого – не что иное, как посредственность, окружающая гения» [ЛЗЛ: 337].

В «Память, говори» Набоков связывает представление о болезни с измененными состояниями сознания и его выходом в сферу абстракций. Он рассказывает, что его недолго просуществовавший математический дар «играл грозную роль в моих борениях с ангиной или скарлатиной, когда беспощадно пухли огромные шары и многозначные цифры у меня в горячечном мозгу. <…> Вот эти-то монстры и кормились на моем бреду, и единственное, чем можно было помешать им вытеснить меня из меня самого, это вырвать их сердца» [ССАП 5: 340–341]. Его мать пережила нечто похожее, и «это ее понимание помогало моей разрывающейся вселенной вернуться к Ньютонову образцу» [Там же: 341].

Э. Менакер, рассматривая раннюю книгу О. Ранка «Художник» (Der Kiinstler), отмечает: «Хотя в тот момент Ранк под влиянием Фрейда полагал, что мотивации творчества и само творчество художника проистекают из сублимации сексуальных влечений, он уже начал задумываться о социальном измерении и влиянии художника на культурное развитие человека» [Menaker

Л. Зуншайн, применяя подход, основанный на ответвлении эволюционной психологии, именуемом Theory of Mind (на русский язык переводится по-разному, в частности «внутренняя модель сознания “другого”». – Примеч. nep.f также демонстрирует, что Гумберт, когда хочет, чтобы мы с ним соглашались, приписывает свои взгляды другим персонажам романа [Zunshine 2006: 100–118]. Н. Тамир-Гез приводит обзор работ, авторы которых сочувственно относятся к Гумберту [Tamir-Ghez 2003]. Т. Мур очень подробно рассматривает гумбертовские манипуляции [Moore 2002].

Ср. в заметках Набокова: «Н. М. Ловетц-Терещенко. “Дружба-любовь в подростковом возрасте”. Лондон. 1936. (Дневник русского школьника с очень педантичными – мягко сказано! – первая?? мать??)» («Заметки к “Лолите”», LCNA, папка 4).

Набоков ярко выразил свое презрение к такого рода причинно-следственной связи: «Считаю также, что фрейдистская теория ведет к серьезным этическим последствиям, например, когда грязному убийце с мозгами солитера смягчают приговор только потому, что в детстве его слишком много – или слишком мало – порола мать, причем и тот и другой “довод” срабатывает» [СС: 143].

Дж. Коннолли предлагает причинное, психологическое объяснение: Герман перекладывает свои финансовые и романтические неудачи на Феликса, чья смерть должна очистить жизнь Германа и дать возможность начать все заново [Connolly 1991: 150].

Этот отрывок также предвосхищает «соблазнение» Гумберта Лолитой, в котором она якобы берет на себя активную и ответственную роль.

См., например, «Преступление и наказание», конец пятой главы: Раскольников «почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. “Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!”». Сразу после этой молитвы «усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти», где его и подстерегла встреча, которая могла «произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!» [Достоевский 1973: 59–60]. Гумберт Гумберт в эту игру не играет никогда: едва увидев Лолиту, он начинает делать все, чтобы подобраться к ней поближе.

Г. Барабтарло анализирует это и обнаруживает целый ряд пародируемых тестов [Barabtarlo 1989: 158–164].

К фрейдистскому эдипову мотиву добавляется еще один второстепенный факт: отец Пнина был офтальмологом, что служит косвенной и снижающей отсылкой к самоослеплению Эдипа, после того как он узнал о своих преступных деяниях. В ходе подготовительной работы к «Пнину» Набоков выписал – следует думать, что иронически, – цитату из книги Р. С. Бэнэя «Молодежь в отчаянии» (Banay R. S. Youth in Despair. New York, 1948. C. 80): «Все эти [попытки отцеубийства] убийства или попытки убийства скрывают в себе сексуальную агрессию. Единственные свидетели этого факта – выбираемые виды оружия, пистолет и нож, то и другое фаллические символы». Набоков далее отмечает, что этот отрывок можно использовать и в комментарии к «Евгению Онегину» («Заметки на разные темы», Berg Coll.).

Поведение Пнина можно было бы исследовать с бахтинской точки зрения, которой придерживается Дж. Коннолли в [Connolly 1991]: в этом случае персонаж не желает быть «завершенным» в чужом описании, хотя и не особо заинтересован в том, чтобы самому стать автором (в отличие от персонажей, которых рассматривает Коннолли).

American Journal of Psychiatry. 1950–1951. № 107. С. 195 (Авторы, А. Стоун и Л. Левайн, были первопроходцами в области психологии брака и психологического консультирования супругов. – Примеч. ред.). Переиначивание Набоковым названия статьи именно таким образом подчеркивает его иронию. В реальной статье обобщался опыт работы А. Стоуна по изучению брачных конфликтов («Заметки на разные темы», Berg Coll.). Г. Барабтарло предполагает, что Набоков также опирался на работу М. Кляйн «Детский психоанализ» [Barabtarlo 1989: 161–162].

Ситуация несколько яснее в «Сестрах Вейн», где, по крайней мере, была предпосылка – прервавшиеся любовные отношения; в «Защите Лужина» мы непосредственно наблюдаем психологическую реакцию Лужина на феноменальный мир, хотя, как уже говорилось выше, даже это не полностью объясняет его смерть. Самоубийство Яши Чернышевского в «Даре» изображается как неадекватная выходка незрелого ума, слишком буквально воспринявшего мистическую «загробную» поэзию (преувеличение романтического пессимизма). Кинбот-Боткин в «Бледном огне» тоже помешан на самоубийстве. В этом последнем случае мы и вправду находим в комментарии Кинбота целую россыпь фантастических материалов, которые помогают понять, откуда у него эта мания.

Согласно С. Э. Суини, произведения Набокова структурно имитируют когнитивные стратегии, бессознательно используемые человеческим разумом. Используя когнитивный подход к литературоведческому анализу, Суини предполагает, что Набоков понимал или интуитивно чувствовал, каковы механизмы работы сознания [Sweeney 2009: 67–80].

Набоков, возможно, считал чувства вины, стыда и одиночества типичными для гомосексуалов – а в его время последние, конечно же, не были особой редкостью. Набоков знал, что его брат-гомосексуал Сергей борется со своей идентичностью и жаждет подавить ее. В письме к матери от 15 июня 1926 года Набоков даже поддержал страстное обращение Сергея к католической религии в стремлении изменить образ жизни. В более поздней заметке, относящейся к написанию «Бледного огня», Набоков размышлял о крайней изоляции гомосексуального профессора колледжа в пуританской стране, где единственно возможным эротическим контактом могло быть рукопожатие («Заметки на разные темы», Berg Coll.).

См., в частности, [Rank 1932: 25–26]; Ранк упоминает, что впервые представил свою концепцию в более ранней работе «Художник» (JDer Kiinstler, 1909), когда еще находился под влиянием Фрейда.

«Как раз, скорее, в Кончееве и в другом эпизодическом персонаже – романисте Владимирове – узнаю я кое-какие осколки самого себя, каким я был году этак в 25-м» [Pro et contra 1997: 43].

Набоков по-разному использует этот распространенный мотив в романах «Камера обскура», «Под знаком незаконнорожденных» и «Истинная жизнь Себастьяна Найта».

Книга Д. Дж. Уэста удостоилась исписанной с обеих сторон карточки («Заметки на разные темы», Berg Coll.). Выписки сделаны из [West 1954: 58–63, 66,123]. Д. Б. Джонсон подробнее останавливается на юношеском знакомстве Набокова со спиритизмом, которое было связано с его интересом к поэтам Р. Бруку и У. де ла Мару. См. [Johnson 2002].

Из библиографии в книге Уэста Набоков выписал следующие источники: W. Е Prince. The Case of Patience Worth. Boston, 1927; Proceedings of the Society for Psychical Research. LI, 1954.

Эту точку зрения наиболее упорно отстаивала К. Кунин в обсуждении на форуме NABOKV–L, начавшемся в сентябре 2002 года: см. ULR: https:// thenabokovian.org/node/28789 “Problems with Boyd’s Hazel-Solution to Pale Fire,” Sept. 4, 2002 (дата обращения: 25.11.2021).

В раздел книги Д. Дж. Уэста, породивший интерес Набокова к теме множественной личности, входит история Анселя Борна [West 1954: 58], на несколько недель превратившегося во вторичную личность; этот случай был также описан У Джеймсом (гл. 10) [James 1890 1: 391–392]. В подготовительных записях Набоков начинает преобразовывать эти идеи в мир «Бледного огня» и записывает следующие соображения: «…подвержен галлюцинациям. Жертва личностной диссоциации, он обзавелся вторичной личностью в сияющей короне (король как лектор в Зембле)». Датировка этой карточки неизвестна, но, скорее всего, запись сделана после того, как Набоков выбрал для своей вымышленной страны название «Зембля». Или, возможно, оно впервые пришло ему в голову, когда он делал эту запись («Заметки на разные темы», Berg Coll.).

Вариацией на эту же тему можно считать набоковский силлогизм: «Время без сознания – мир низших животных; время с сознанием – человек; сознание без времени – какой-то более высокий уровень» [СС: 43]. Хотя Набоков здесь, по сути, цитирует неиспользованные заметки к «Бледному огню», эта мысль впервые появляется в его дневнике 1951 года (запись от 16 февраля). Несомненно, дневник также был частью игры с темой вторичной личности: в этот короткий период (от затеи вести дневник он отказался в конце марта) Набоков описывал жизнь, смерть и загробную жизнь воображаемого «альтер эго», «Атмана» (термин из индуистской и буддийской философии, означающий «Я», или «душа»). Иногда Набоков приводит мысли, принадлежащие якобы не ему самому, а пришедшие от Атмана; он даже подозревает, будто Атман его гипнотизирует (дневниковая запись от 19 января)! Излишне говорить, что самодистанцирование, с которым написан этот «дневник», защищает автора от любых утверждений о том, что дневник отражает его окончательные мысли (Berg Coll.).

Таких как сцена «левитации» отца, завершающая первую главу «Память, говори», и охота на бабочек в конце шестой главы [ССАП 5: 336, 432–434].

В последние десятилетия философы переосмыслили статус фрейдистского психоанализа как потенциально проверяемой теории в более положительную сторону: см., например, [Erwin 1987]. Более критический взгляд см. в [Eysenck 1991].

Уважение Набокова к необъяснимому напоминает то, о котором пишет Э. Мейерсон: «Человек, несмотря на неодолимую склонность верить в рациональное, очевидно очень рано почувствовал, что в природе есть нечто иррациональное, что природа не до конца объяснима. <…> Таким образом, все наши высказывания в этой области могут быть только отрицательными или в целом неточными. Мы знаем, где невозможны целиком рациональные объяснения, то есть где заканчивается согласие между нашим разумом и внешней реальностью: эти иррациональные вещи уже открыты. Но мы не знаем – и никогда не узнаем – где это согласие действительно существует, поскольку не можем быть уверены, что новых иррациональных моментов никогда не возникнет. Вот почему мы никогда не сможем по-настоящему вычислить природу логическим путем, даже принимая во внимание все данные и неприводимые элементы, все иррациональности, известные нам на данный момент: всегда будут требоваться новые эксперименты, а те, в свою очередь, будут ставить новые проблемы, обрушивая на нас, по выражению Дюгема, новые противоречия между нашими теориями и наблюдениями» [Meyerson 1991: 172].

Примерно то же пишет в своем классическом труде Т. Кун: «В науке… открытие всегда сопровождается трудностями, встречает сопротивление, утверждается вопреки основным принципам, на которых основано ожидание. Сначала воспринимается только ожидаемое и обычное, даже при обстоятельствах, при которых позднее все-таки обнаруживается аномалия. Однако дальнейшее ознакомление приводит к осознанию некоторых погрешностей или к нахождению связи между результатом и тем, что из предшествующего привело к ошибке» [Кун 2003: 97].

Э. Найман, как некоторые другие, отмечает, что в произведениях Набокова умышленно кодируются пародийные воплощения фрейдистских литературных анализов, на которые они как бы сами напрашиваются [Naiman 1998–1999].

Письмо от 26 сентября 1966 года. Последняя фраза приписана от руки, по-русски.

У. Джеймс также поощрял научные исследования паранормальных явлений, в частности, возникающих в состоянии транса, но с сожалением отмечал, что это «область, которую так называемые ученые обычно отказываются исследовать» [Там же: 396].

С. 3. См. также заметку в «Нью-Йорк тайме» от 9 января 1930 г. (С. 1): «Битва в музее: 4500 человек ринулись смотреть фильм об Эйнштейне. 8 охранников не справились с давкой, порядок пришлось наводить полиции».

[Eddington 1935: 6–7].

О том, как в 1920-е годы различные составляющие «новой науки» проникали в английскую популярную культуру и модернистскую литературу, см. [Whitworth 2001]. Особое внимание М. Уитворт уделяет Т. С. Элиоту, В. Вулф, Э. Паунду и Д. Г. Лоуренсу; отметим, что ни один из этих авторов никогда не занимался естественными науками.

Любопытно, что в ранних черновиках лекции Набоков сначала писал «атомы», а затем «молекулы» См. «Чехов» (машинопись с исправлениями. Berg Coll.).

Обращение Д. Драгуною к фигуре Дж. Беркли, британского епископа и философа-идеалиста, указывает на важного предшественника и, возможно, вдохновителя набоковских изысканий в сфере некаузальности и имматериализма, см. [Dragunoiu 2011: 186–222].

Собственно, даже первый роман Набокова содержит некоторые возможные отсылки к теории Эйнштейна: действие «Машеньки» (1926) начинается в лифте (как оказалось, неисправном) и заканчивается сопоставлением двух поездов (один прибывает в Берлин, другой вот-вот отправится). Оба эпизода могут намекать на теорию относительности: в первой Ганин спрашивает, который час, и беспокоится, надолго ли он застрял; во втором он меняет один поезд на другой, чтобы прошлое (его роман с Машенькой), не могло вернуться к нему в форме, которую сам он не санкционировал и не создавал. В переработанном и переведенном на английский варианте романа «Король, дама, валет» (1968) упоминаются «путешествующие часы» с «собственным представлением о времени» [KQK 118], в русском оригинале (1928) этой фразы нет: ср. [ССРП 2:207]. Однако в этих романах такие аллюзии, по сути, всего лишь элемент поэтики: их смысл связан скорее с модернистским интересом к вопросам времени и памяти.

Набоков великодушно относился к такому терминологическому присвоению: «Для меня наука – это в первую очередь естествознание, а не умение починить радиоприемник, что и короткопалому под силу. Оговорив это, я, конечно же, приветствую обмен терминологией между любой отраслью науки и всеми видами искусства» [СС: 100].

Экспедиция отправилась на остров Принсипи в Западной Африке для наблюдения отклонений лучей света во время солнечного затмения 29 мая 1919 года. – Примеч. пер.

В расширенном сравнении Эддингтона сознание выступает в роли рассказчика, сплетающего повествование из ощущений, полученных им через нервную систему. В «Лолите» содержится эпизод, также напоминающий о Ф. Бэконе: Гумберт Гумберт рассказывает, как дергает нити раскинутой им воображаемой паутины, которые тянутся в разные комнаты дома Гейз и сообщают ему, кто там находится и что делает [ССАП 2: 65]. В этом фрагменте присутствует намек на некогда популярное бэконовское сравнение ученого с пауком [Бэкон 1977:107]. См. об этом мою работу [Blackwell 2008].

Одновременно были организованы и другие экспедиции: см. [Crommelin 1919], а также статью «Революция в науке» в газете «Таймс» от 7 ноября (С. 12). Позже появились и научные работы, например, [Dyson et al. 1920].

Берлинская ежедневная газета «Руль» сообщала о путешествиях Эйнштейна, его болезнях, политических взглядах, об инциденте с берлинскими городскими властями в день его 50-летия, о вилле, о яхте, а также о фуроре, вызванном фильмом о теории относительности в Нью-Йоркском естественно-историческом музее (см. эпиграф).

Многочисленные примеры можно найти в работах [Whitworth 2001; Albright 1997; Rice 1997]. М. Гришакова усматривает отголоски эйнштейновской теории относительности в сцене в лифте и сцене на мосту из романа «Под знаком незаконнорожденных»: в них иллюстрируется относительность представлений о местоположении или о системе координат [Grishakova 2006: 262–263].

«Литературные заметки» (Руль. 1925. 29 апр. С. 4–5; статья подписана псевдонимом «Б. Каменецкий»).

Например, «Теория относительности проф. Эйнштейна» (рецензия на фильм) (Руль. 1923. 25 авг. С. 6); рецензия на книгу «Проф. А. Брандт. “Теория Эйнштейна”» (Руль. 1924. 15 апр. С. 4).

Помимо время от времени появлявшихся кратких новостных сообщений, В. Е. Татаринов опубликовал в «Руле» рецензию на книгу И. Крихборгера «Атомная теория и квантовая теория» (1923. 16 сент.). См. также рецензию Татаринова на книгу «Электроны и электрические кванты» (Берлин: 1924) в рубрике «Новые книги по естествознанию и сельскому хозяйству» в выпуске от 31 декабря 1924 года (С. 4).

Например, Дж. Джинс писал в 1931 году: «Мы начинаем подозревать, что живем во Вселенной, состоящей из волн и одних только волн… Современная наука далеко ушла от прежнего взгляда, который рассматривал Вселенную просто как совокупность твердых частиц материи, в которых волны излучения возникают лишь изредка и случайно» [Jeans 1931:48]. В истории науки Дж. Джинса не критиковал только ленивый; см., например, [Whitworth 2001: 55–57]. Но А. Эддингтон приходит к аналогичному выводу: «Истолковывая слово “материальный” (или, точнее, “физический”) в самом широком смысле как то, с чем мы можем познакомиться посредством чувственного восприятия внешнего мира, мы теперь признаем, что он означает, скорее, волны, а не воду океана действительности» [Eddington 1935: 319]. Похожий материал (Ю. Делевский, «Научные заметки»), появился также в парижской газете «Последние новости» от 7 декабря 1937 года.

См. статьи в газете «Руль» (1925. 2 сент. С. 4–5). Первая сверхновая, которая была публично объявлена «сверхновой», была, по-видимому, открыта Дж. П. М. Прентисом 13 декабря 1934 года. См. статьи в газете «Нью-Йорк тайме»: «Новая звезда достигает первой величины» (1934. 23 дек. С. 17), где изложено объяснение взрыва профессором X. Шейпли из обсерватории Ок-Ридж; «Новая Геркулеса, “сверхновая звезда”, больше не видна невооруженным глазом и потускнела до первой величины» (1935. 8 апр. С. 21). Теоретическая основа для описания взрывов сверхновых была заложена в [Baade, Zwicky 1934: 254–255]. По-видимому, первое предположение, что новые и сверхновые звезды могут взрываться, было выдвинуто в [Barnard 1922].

В 1919 году Набоков написал стихотворение в прозе о далеком мире (РР, LCNA, контейнер 10); оно частично цитируется в [Бойд 2010а: 184].

В «Жизни Чернышевского», то есть четвертой главе «Дара», цитируются слова Ленина о том, что Чернышевский – «единственный действительно великий писатель», сохранивший верность материализму [ССРП 4: 423, 725п].

См. размышления об этом математика А. В. Васильева [Васильев 1922]. (Фамилия вымышленного редактора литературного журнала в «Даре» также Васильев.) У Маха были предшественники, но Эйнштейн ставил его выше всех [Эйнштейн 1967]. Об этой преемственности Набоков также мог прочитать в [Ловцкий 1923].

Далее используется и развивается материал моей работы [Blackwell 20036].

Интересно, что, как следует из набоковского текста, Чернышевскому неэвклидова геометрия напоминала стихи без глаголов, наподобие тех, что сочинял А. А. Фет, «идиот, каких мало на свете», как отзывается о нем Чернышевский. О сферических свойствах новых геометрий писал также А. В. Васильев [Васильев 1922].

Опубликовано в газете «Последние новости» от 10–11 марта 1934 года. О том, как Набоков ошибочно датировал рассказ, см. [Бойд 2010а: 472–473,655п57].

Позднее Набоков утверждал, что полностью отказался от сочинения по хронологическому принципу и, пользуясь своими справочными карточками, заполнял «пробелы в картине» в том порядке, который подсказывало ему вдохновение [СС: 28–29].

Надпись на фургоне вызывает еще две ассоциации: с Дж. К. Максвеллом, создателем классической электромагнитной теории, и Максом Планком, доказавшим, что все электромагнитное излучение (то есть видимый и невидимый свет) не непрерывно и состоит из дискретных квантов. Как сказал мне физик и набоковед Дж. Фридман, эти две ассоциации, возможно, самые сильные, по крайней мере для тех, кто работает в области физики.

Весьма важно, что в указанных фрагментах первой главы «Дара» Набоков распространяет понятие соотношения «скорость – время» на мысль, предвосхищая свою более позднюю триаду «пространство – время – мысль» в «Память, говори» [ССАП 5: 573].

Другой случай «неправильного» поведения линий встречаем в главе 5: во время отдыха и купания в Груневальде Федор ловит себя на том, что ищет «бесконечность, где сходится все, все» [ССРП 4: 504].

Эта формулировка может также напомнить о «Философии природы» Шеллинга, где любая материя с замечательной дальновидностью рассматривается как «продукт созерцания, образовавшийся посредством столкновения противоположных сил» [Шеллинг 1998: 339].

Эта критика напоминает замечания Гёте о теории света и цвета Ньютона. Точке зрения Набокова (и Константина) очень близки следующие соображения Гёте: «…Только беглый взгляд на предмет мало что дает. Всякое же смотрение переходит в рассматривание, всякое рассматривание – в размышление, всякое размышление – в связывание, и поэтому можно сказать, что при каждом внимательном взгляде, брошенном на мир, мы уже теоретизируем. Но надо научиться теоретизировать сознательно, учитывая свои особенности, свободно и, если воспользоваться смелым выражением, – с иронией: такое умение необходимо для того, чтобы абстрактность, которой мы опасаемся, оказалась бы безвредной» [Гёте 1957: 263]. Напомним, революционная видовая теория Константина возникла именно в результате беспристрастного рассмотрения накопленных эмпирических данных. Как пишет Д. Сеппер, Гёте знал, что «теория Ньютона выражает самую суть фактов и может объяснить их наилучшим возможным образом, но сравнив прочитанное у Ньютона с тем, что он увидел в ходе собственных экспериментов, он сделал вывод, что “факты” выражены тенденциозной теорией, а аргументы неточны, а иногда и ложны» [Sepper 1988: 105].

«Действительно, всякая попытка подробно проследить, как протекает процесс перехода, повлекла бы за собой неконтролируемый обмен энергией между атомом и измерительным прибором, что совершенно нарушило бы тот самый баланс энергии, который мы собирались исследовать» [Бор 1961: 19]. Далее Бор говорит о «невозможности при самонаблюдении резко отличить субъект от объекта», что, по его мнению, дает «необходимую свободу для проявления решимости» [Там же: 38].

Ср. у А. Бергсона: «Эволюция в целом совершается, насколько это возможно, по прямой линии, каждая частная эволюция – процесс круговой. Как облака пыли, поднятые струею ветра, живые существа вращаются вокруг себя, увлекаемые великим дуновением жизни» [Бергсон 2001:144]. «Пыль» Федора тут же превращается в свет: «…но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо».

На эту тему см. [Долинин 2019]. В рассказе «Ultima Thule» появляются аргументы, более явно отсылающие к неопределенности, – ясновидящий Фальтер, отказываясь раскрыть, обладают ли люди бессмертной душой, приводит следующую аналогию: «Вы хотите знать, вечно ли господин Синеусов будет пребывать в уюте господина Синеусова или же все вдруг исчезнет? Тут есть две мысли, не правда ли? Перманентное освещение и черная чепуха. Мало того, несмотря на разность метафизической масти, они чрезвычайно друг на друга похожи. При этом они движутся параллельно. Они движутся даже весьма быстро. Да здравствует тотализатор! У-тю-тю, смотрите в бинокль, они у вас бегут наперегонки, и вы очень хотели бы знать, какая прибежит первая к столбу истины, но тем, что вы требуете от меня ответа, “да” или “нет”, на любую из них, вы хотите, чтобы я одну на всем бегу поймал за шиворот – а шиворот у бесенят скользкий, – но если бы я для вас одну из них и перехватил, то просто прервал бы состязание, или добежала бы другая, не схваченная мной, в чем не было бы никакого прока ввиду прекращения соперничества» [ССРП 5: 135].

Л. Бройль в 1923 году предположил, что материя имеет волноподобную природу, сродни свету, что привело к развитию теории корпускулярно-волнового дуализма материи.

Об «Ultima Thule» см. прим, ранее. Неопределенность индивидуальности в «Истинной жизни Себастьяна Найта» можно рассматривать как продолжение рассмотрения проблем идентичности, поднятых в квантовой теории. В 1931 году математик Г. Вейль «с некоторым удивлением» [Pesic 2002: 98] написал о двух «квантовых близнецах» Майке и Айке: «Невозможно сохранить определенность каждого из этих объектов так, чтобы об одном из них всегда можно было сказать “Это Майк”, а о другом “Это Айк”. От электрона даже в принципе нельзя требовать алиби!» [Вейль 1986: 296]. Двусмысленность текста порождает нестабильность, которая, сознательно или нет, имитирует неопределенность субатомного мира. Когда нам нужно сузить круг возможностей до одной, только угол зрения и акт выбора позволяют эффективно установить правила, благодаря которым эта возможность становится единственной.

Р. Гроссмит предлагает интересное истолкование этих отголосков современной физики в свете воззрений древнегреческих атомистов [Grossmith 1991].

С. Э. Суини дает обзор первых критических отзывов на эту главу и предполагает, что свою роль в ее написании сыграла дружба Набокова с Э. Уилсоном, завязавшаяся в 1940-е годы [Sweeney 1994].

В трагикомическом эквилистском переводе Эмбера, приятеля Круга, монолог начинается так: «Ubit’ il’ ne ubit’? Vot est’ oprosen» [ССАП 1: 301].

Эта машина могла в совершенстве имитировать почерк любого человека, тем самым делая всех «равными» в каллиграфическом отношении.

Некоторые ученые и философы критиковали А. Эддингтона и Дж. Джинса за то, что они поощряли и даже поддерживали такие метафизические фантазии. Эддингтон отвечает на критику в главах XIII–XIV «Новых путей в науке». В частности, автор отвечает на конкретные критические высказывания, содержащиеся в [Samuel 1933; Joad 1932; Stace 1934; Russell 1931].

Пер. Г. Барабтарло. В оригинале – stone-heavy bag; в переводе С. Ильина значимое сравнение с камнем опущено: «тяжеленный саквояж» [ССАП 3: 20]. – Примеч. пер.

«Камень» – возможный намек на Эйнштейна, чья фамилия по-немецки и означает «камень» (ein Stein). По-видимому, подозрительное отношение к Эйнштейну появилось у Набокова уже в период написания «Пнина» (хотя свою роль в его сомнениях могли сыграть и ранние большевистские симпатии физика). В романе также присутствует «междисциплинарный» каламбур: упоминается доктор Розетта Стоун, одна из «наиболее сокрушительных психиатрисс тех дней» (С. 44). Таким образом, идея фрейдистского ключа («Розеттского камня») к переводу (трансляции) бессознательного на язык сознания сочетается с «хитроумными формулами» теории относительности (в изложении теории относительности используется термин «трансляционное движение»). Весьма иронично, что в описании воспитания Виктора родителями-психоаналитиками рассказчик смешивает их фрейдистские представления о детстве с поиском «системы религиозного отсчета» (сугубо релятивистский оборот речи). Возможно, стремление Набокова подорвать теорию относительности обусловлено тем, что он с недоверием относился к абсолютизации ею математики как перспективного языка материалистических объяснений. Ср. в лекции «Искусство литературы и здравый смысл»: «В этом изумительно абсурдном мире души математическим символам нет раздолья. При всей гладкости хода, при всей гибкости, с какой они передразнивают завихрения наших снов и кванты наших соображений, им никогда по-настоящему не выразить то, что их природе предельно чуждо, – поскольку главное наслаждение творческого ума – в той власти, какой наделяется неуместная вроде бы деталь над вроде бы господствующим обобщением. Как только здравый смысл с его счетной машинкой спущен с лестницы, числа уже не досаждают уму. Статистика подбирает полы и в сердцах удаляется. Два и два уже не равняются четырем, потому что равняться четырем они уже не обязаны. Если они так поступали в покинутом нами искусственном мире логики, то лишь по привычке: два и два привыкли равняться четырем совершенно так же, как званые на ужин гости предполагают быть в четном числе. Но я зову числа на веселый пикник, где никто не рассердится, если два и два сложатся в пять или в пять минус замысловатая дробь» [ЛЗЛ: 468–469]. Эти замечания перекликаются с мыслями Набокова о науке, статистике и философии в RML.

Позже зачарованность рассказчика материальностью материи проявляется снова: рассказывая, как отец Пнина удалил угольную пылинку из его глаза, В. В. называет ее «черным атомом» и вопрошает: «Интересно, где она теперь, эта соринка? Сводящий с ума, наводящий уныние факт, – где-то ведь она существует» [ССАП 3: 158].

Замечание Пнина здесь согласуется не только с психологией субъектности и объектности или с квантовой теорией, но и с рассуждениями Толстого в «Войне и мире» о склонности человека к субъективному восприятию и о том, как сам процесс превращения событий в рассказы заставляет рассказчиков изменять факты для достижения эффекта, жертвовать правдой ради стиля. Потребность в изложении добавляет еще один слой к неизбежному факту субъективности наблюдателя.

Фамилия одного из персонажей, мисс Айзенбор [ССАП 3: 18], звучит очень похоже на контаминацию Эйнштейна, Гейзенберга и Бора. Как отмечают в комментариях С. Ильин и А. Люксембург, эта фамилия (Eisenbohr) по-немецки означает «железное сверло» [Там же: 625].

Радуги и другие спектры часто встречаются в произведениях Набокова и обладают высокой смысловой нагрузкой.

Набоков, возможно, усматривал внутреннюю связь между электричеством и светом; в стихотворении Джона Шейда «Природа электричества» предполагается, что душа Шекспира могла бы осветить целый город, на что Кинбот в комментарии отмечает: «Кстати, наука утверждает, что Земля не просто развалится на части, но исчезнет, как призрак, если из мира вдруг пропадет Электричество» [ССАП 3: 444]. Р. У. Эмерсону принадлежит на удивление провидческое замечание о магнетизме: «Наука – это “дом, держащийся на магнетизме: вытяните магнит, и дом рухнет и погребет под собой обитателя”» (цит. по: [Walls 2003:221]). О метафизических смыслах электричества в «Бледном огне» см. [Trousdale 2002/2003]. Б. Бойд в книге о «Бледном огне» [Бойд 2015] также упоминает о месте современной физики в этом романе.

Об этом также см. [Johnson 1985].

В романе «Смотри на арлекинов!» наглядно показано, как знаменитые эксперименты с одной и двумя щелями, вначале служившие для подтверждения волновой теории света, а затем для исследования волновых свойств материи, могут быть преобразованы в художественный образ: «…всегда сохранялась окаянная щель, некий атом или корпускула тусклого света – искусственного уличного или натурального лунного, – оповещавшего о невыразимой опасности, когда я, задыхаясь, выныривал на поверхность удушающего сна. Вдоль тусклой щели тащились точки поярче с грозно осмысленными интервалами между ними. Эти точки отвечали, возможно, торопливым торканьям моего сердца или оптически соотносились с взмахами мокрых ресниц, но умопостигаемая их подоплека не имела значения» [ССАП 5: 112].

Речь идет о задачах, разработанных Л. Эйлером, плодовитым математиком, при Екатерине II принятым в Российскую академию наук по рекомендации братьев Бернулли. Участники сетевой конференции Nabokv-L обратили внимание на задачи о кенигсбергских мостах и о движении точки под воздействием двух гравитационных центров [Weldon 2003]. Эйлер оказался в центре внимания незадолго до того, как Набоков начал работу над «Адой»: одна из его гипотез о наложении «латинских квадратов» была опровергнута в 1959 году, см. [Osmundsen 1959 1; Bose, Shrikhande 1960].

Это замечание выделено и отчеркнуто на полях карточки («Заметки к “Текстуре времени”», Berg ColL).

Карточка «Время 5» в «Заметках к “Текстуре времени”» из «Заметок на разные темы» (Berg ColL). Имеется в виду отсылка к статье Р. Шлегеля «Время и термодинамика» в [Fraser 1966: 501]. Далее на карточке значится: «Время не единственная перемена, и осознание перемены не есть осознание времени».

Карточка «Спирали 3», «Заметки к “Текстуре времени”» (Berg ColL). Эта карточка особенно содержательна и заслуживает подробного ознакомления: «Спиральные туманности. [Действительно ли это миры, похожие – из-за искажения “времени” – на спирали]». На обороте карточки: «Атом – это открытая рабочая структура, состоящая в основном из пустого пространства, с небольшим центральным ядром и планетоподобным электроном, вращающимся вокруг него по орбитам. Но у электронов есть и другой аспект, свойственный не материальной частице, а волне. Двойственный и взаимно противоречивый характер. Мы не знаем, что на самом деле представляет собой электрон (С. 160). Современный физик изобретает символы для сопоставления наблюдений и предсказаний фактов, но отрекается от стремления узнать, какой тип объекта первоначально вызвал эти объяснения». Текст, на который ссылается Набоков, – книга Дж. Уитроу «Естественная философия времени» [Уитроу 1964: 146]. Дж. Дж. Уитроу (1912–2000) – английский ученый-космолог, астрофизик, историк науки и математик, преподавал в Лондонском Империал-колледже. Следует отметить в вышеприведенной цитате возобновление интереса к корпускулярно-волновому дуализму.

Первое популяризаторское издание – [Nagel, Newma 1958]. Теоремы Геделя, впервые опубликованные в 1931 году, показали невыполнимость плана Д. Гильберта обосновать всю математику с помощью полного и непротиворечивого набора аксиом, особенно в том виде, в каком они предстают в труде Б. Рассела и А. Уайтхеда «Principia Mathematica». Набоков в 1930-е годы вряд ли слышал о теоремах Геделя, но высказывал собственные, схожие по духу, мысли: «…математика, предупреждаю вас, лишь вечная чехарда через собственные плечи при собственном своем размножении» [ССРП 5: 129], объясняет провидец Фальтер Синеусову в рассказе «Ultima Thule» (1939).

Карточка 39 «Уитроу» (цит. по: [Уитроу 1964: 378]).

Карточка «Время 8», касающаяся книги Данна «Серийное мироздание» [Dunne 1938: 71]. М. Гришакова подробно останавливается на этом аргументе и его связи с концепцией Данна о «последнем наблюдателе» применительно к романам «Под знаком незаконнорожденных», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Прозрачные вещи» и рассказа «Ultima Thule» [Grishakova 2006: 261–272].

Этой аналогией В. показывает неуловимое сходством между собой и сводным братом: «Однажды я наблюдал, как играли друг против друга два брата, оба теннисные чемпионы: один был значительно сильнее другого, и удары у них были совершенно разные, но общий ритм движений обоих порхавших по корту игроков оставался одним и тем же, и будь возможно записать оба варианта игры, на свет явились бы два одинаковых рисунка» [ИЖСН: 53].

Карточки «Относительность 1 и 2», «Заметки к “Текстуре времени”» (Berg Coll.). Следует подчеркнуть, что даже в таких заметках никогда не знаешь, выражает ли Набоков свою мысль или мысль одного из своих персонажей.

Карточка «Относительность 8: Уитроу. С. 222» («Заметки к “Текстуре времени”», Berg ColL). «Путешествующие часы» упоминаются в английском переводе романа «Король, дама, валет» (см. прим. 6 к этой главе).

Это происходит потому, что, если три наблюдателя движутся с высокой скоростью относительно друг друга, события, происходящие в двух из движущихся локаций, могут показаться одновременными одному из трех наблюдателей, но будут казаться последовательными двум другим (и для этих двух последовательности могут иметь иной, даже обратный порядок). Это верно независимо от расстояния между объектами, поэтому расстояние, которое должен пройти свет, здесь не имеет значения.

Карточка «Относительность 6: Уитроу. С. 179» («Заметки к “Текстуре времени”», Berg ColL).

Ср. карточку «Одновременные события», 7 («Заметки к “Текстуре времени”», Berg ColL).

«Относительность 6». Карточка «Уитроу, 29»; см. также: «Одновременные события», карточка «Уитроу, 28. С. 176 [тема моей работы], индивидуальное время разумного наблюдателя» («Заметки к “Текстуре времени”», Berg Coll.).

Сомнения Набокова в долговечности новых открытий можно увидеть в следующем отрывке из его заметок: «Красные смещения в спектрах отдаленных галактик понимаются как признак того, что Вселенная расширяется – точно так же, как перемещение Солнца в небе для наших предков неоспоримо доказывало, что вокруг нашей планеты ездит Феб. Галактики благополучно разбегаются с головокружительной скоростью уже около тридцати лет; мы задаемся вопросом, чья новая догадка или устройство завтра их остановит и со дня на день вернет на место, без сомнения, уменьшенными с помощью следующего шарлатана» («Одновременные события», 4. «Заметки к “Текстуре времени”», Berg Coll.).

Похоже, что Набоков не понимал или не хотел понимать проблему невозможности прямого восприятия двух очень отдаленных объектов в одном поле восприятия (одним наблюдателем), что делает понятие одновременности бессмысленным; кроме того, он, похоже, не сознавал, что они могут двигаться с предельной скоростью относительно друг друга, так что одновременность, которая с некой произвольной точки зрения может рассматриваться как реальное явление, связана со скоростью наблюдателя.

Антиматерия была открыта в 1932 году, и ученые выдвинули предположение о существовании целых галактик, состоящих из антивещества, еще до того, как Набоков начал писать этот роман (см., например, [Sullivan 1959: 78]).

Более того, Набокову было известно о зеркальным удвоении молекул и возможности существования зеркальных миров из книги М. Гарднера «Этот правый левый мир»; собственную пародию на цитату из Гарднера в «Бледном огне» он иронически цитирует в «Аде» [ССАП 4: 519]. О «гарднеровском следе» в «Аде» см. [Hayles 1985: 111–137].

На тему «свобода vs. детерминизм» Набоков сделал следующее замечание: «Эддингтон А. С. Пространство, время и тяготение, 1921, 51. “Деление событий на прошедшие и будущие (это свойство расположения во времени не имеет себе аналогичного в расположении в пространстве) тесно связано с нашими идеями о причинности и свободы воли. С точки зрения полного детерминизма П.[рошедшее] и Б.[удущее] как бы нанесены на карту… Наше знание о вещах, находящихся там, где нас нет, и происходящих тогда, когда нас нет, это по существу одно и то же… Таким образом, если события предопределены, ничто не может мне помешать знать о событии раньше, чем оно произошло”, [это чушь] [сама идея такой “карты” и “знания” опровергает детерминизм]». (Карточка «Детерминизм». «Заметки к “Текстуре времени”», Berg Coll.). (Цитата из А. Эддингтона приводится по [Эддингтон 1923: 52]. – Примеч. ред.)

Об «Аде» как части традиции «альтернативной истории» в литературе см. [Chapman, Yoke 2003; Collins 1990; Gevers 1997; Hellekson 2001; McKnight, Jr. 1994].

Здесь по меньшей мере во второй раз Набоков изображает самоубийство, которое могло произойти, но было либо предотвращено, либо вытеснено альтернативной реальностью (первый случай – в «Соглядатае» [1931]). Этот отрывок также напоминает строку из «Бледного огня» (1962): «Тут время начало двоиться» [ССАП 3: 323] – строка, соответствующая удавшемуся самоубийству Хэйзель. Возможно, имеет значение то, что рассказ X. Л. Борхеса «Сад расходящихся тропок» появился на английском языке в 1948 году, а в марте 1963 года Набоков в интервью Э. Тоффлеру назвал Борхеса одним из своих любимых современных писателей [СС: 59].

[ИЖСН: 55].

Ср. эпилог к книге А. Эддингтона «Новые пути в науке» [Eddington 1935].

Вспомним разразившийся в 2000-е годы скандал с фальсифицированными данными доктора Э. Полмана в Вермонтском университете [Interlandi 2006; Sox, Rennie 2006].

«Бабочки Европы» (Berg ColL, контейнер 4). Леон-Поль Фарг (1876–1947) – французский поэт и прозаик из круга символистов.

Т. Кун, как известно, называет преодоление таких ложных догм «сменой парадигмы». См. [Kuhn 1957; Кун 2003].

Эта гипотеза возникла до признания тектоники плит научным фактом в 1960-е, хотя Набоков мог слышать об этой теории непосредственно от В. Е. Татаринова, который в 1923 году перевел книгу А. Вегенера «Происхождение континентов и океанов» (см.: Руль. 1923. 30 сент.).

Фамильное сходство (франц.). – Примеч. пер.

Диахронические исследования таких объектов, как скелеты животных, конечно, дело обычное, но черты и органы, используемые для идентификации чешуекрылых, не сохраняются в палеонтологической летописи.

В докладе Набокова «On Generalities» (1926; текст доклада на русском языке, название вписано на английском) речь идет не о статистике и не о бабочках, а об историографии. См. также рассуждение об «искусственном мире логики» [ЛЗЛ: 469].

Это противоречие в очередной раз подтвердилось случаем Лысенко в советской генетике.

«Говоря философски, падограф выжил в качестве эквилистского символа, как доказательство того, что механическое устройство способно к воспроизведению личности и что Качество есть не более чем способ распределения Количества» [ССАП 1:258].

«Некоторые участки, увы, так и остаются незаполненными» [СС: 46].

Ср. Гёте: «Вместе с воззрениями, когда они исчезают из мира, часто пропадают и сами предметы. Ведь в высшем смысле можно сказать, что воззрение и есть предмет» [Гёте 1964: 344].

В. Е. Александров назвал свою книгу Nabokovs Otherworld (1991; в русском переводе «Набоков и потусторонность» [Александров 1999]). Otherworld (букв, «иной мир») вызывает слишком прямолинейные ассоциации, хотя автор в предисловии старается их прогнать. Вадим Вадимыч в романе «Смотри на арлекинов!» приводит пересказ стихотворения «Влюбленность», где передает слово «потусторонность» как the hereafter («загробная жизнь») [LATH: 26]. (В русском переводе романа стихотворение Набокова дается в оригинале. – Примеч. пер.)

Редакторы обычно указывают на месте «отсутствующих» строф их номера (иногда диапазон номеров, например [I–VI] в главе 4, но не оставляют места для строк. Последнее можно найти только в четырехтомных изданиях Боллингена 1963 и 1974 годов. (В русских изданиях даются «условные» отточия, не отражающие реального числа «пропущенных» строк. – Примеч. ред.) Феномен недостающих строф представляет интерес в контексте жизни Пушкина и романтической литературы. Решение Пушкина сохранить их номера, вместо того чтобы менять нумерацию в окончательном варианте, имело целый ряд причин. Временами Пушкин исключал написанные строфы, опасаясь цензуры. В других случаях его просто не устраивали сочиненные строки, но он все же оставлял для них место. Некоторые пропуски, возможно, создавались намеренно и с иронией: эти строки никогда не были написаны. Другие недостающие строфы были опубликованы в первом, «поглавном» издании, но были исключены из полного издания, потому что могли оскорбить жену Пушкина. Пропуски также отражают романтическую культуру фрагмента: в этом контексте они намекают на то, что произведение было сочинено спонтанно, «на одном дыхании», и честно преподносится публике со всеми шероховатостями (пропусками) и т. п. См., например, вторую главу книги М. Гринлиф [Гринлиф 2006].

Первым обратил внимание на пустые страницы в переводе Набокова К. Браун [Brown 1967].

Более подробно см. в моих работах [Blackwell 1995, 2000: гл. 3].

Это неоднократно отмечал Б. Бойд, в частности, в [Бойд 2015].

«Человек – это и есть книга» [ССАП 1: 167].

В русских переводах передается только значение слов, но не их формальное сходство: «гора, а не фонтан» [БО: 58]; «вулкан, а не фонтан» [ССАП 3: 334]. – Примеч. ред.

[Ст: 236].

Что касается философов, сомнения в том, что природой правит в первую очередь «закон» причинности, высказывал Д. Юм и, в более категоричной форме, И. Кант: согласно последнему, причинность лишь составная часть базового способа, которым сознание воспринимает события и структурирует знание о них. Таким образом, в сопротивлении Набокова детерминизму не было ничего нового, но в своих очевидных попытках найти научный подход к непричинным явлениям он был по-настоящему оригинален.

Конечно, было совершено и много других открытий, в том числе рентгеновских лучей. Идею дуализма впервые представил Н. Бор в 1927 году, на конференции на озере Комо в Италии [Faye 2019].

Об одном из подробных обсуждений дуализма материи среди ученых см. [Holton 1993: 74–85].

См. [Jeans 1931: 22]. Статус причинности в законах физики и в «высшей реальности» широко обсуждался учеными и философами еще в XIX веке, а не только после популяризации принципа неопределенности. За несколько лет до открытия принципа Гейзенберга Эмиль Мейерсон предположил: «Человек, несмотря на его непобедимую склонность верить в рациональность, очевидно очень рано почувствовал, что в природе есть иррациональность, что природа не вполне объяснима… В целом, в этой области мы можем делать только отрицательные или вообще неточные высказывания. Мы знаем, где невозможна полная рационализация, то есть где заканчивается согласие между нашим разумом и внешней реальностью: это иррациональные вещи, которые уже открыты» [Meyerson 1991:172]. Тем не менее о витализме Мейерсон писал, что он «не сможет найти законное место в науке, пока исследования не продвинутся бесконечно дальше, чем сегодня» [Там же: 192]. Вопрос о том, как наука может подходить к явлениям, не подчиняющимся стандартным правилам науки, особенно правилу причинности, также весьма занимал в начале 1930-х Ф. Франка: «Утверждать, что “существуют” только законы природы причинного типа, имело бы смысл только в том случае, если бы законы существовали “помимо” человеческого опыта и “над” ним, как знание верховного разума в “истинном” мире. С точки зрения чисто научной концепции оправдан любой порядок событий, если он верен, то есть связывает между собой наши действительные переживания. И практическое значение причинного порядка состоит в установлении не общего причинного закона, а особых законов в причинной форме. <…> Вопрос о том, является ли природа причинной, и тому подобные нельзя формулировать как научные вопросы, поскольку они больше не имеют отношения к порядку наших переживаний; это описывается сложными фактическими ситуациями, представленными в гл. IX; но задавая такие вопросы мы хотим узнать что-то об “истинном” мире» [Frank 1998: 274]. Таким образом, отрицание Набоковым физической причинности как окончательной истины о мире хорошо вписывается в атмосферу дискуссий, вызванных открытием квантовых явлений на субатомном уровне. Набоков мог знать о Ф. Франке если не непосредственно по его работам, то из 3-й главы книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», в которой подвергалась критике более ранняя версия работы Франка о причинности [Ленин 1968:170]. Дж. Холтон приводит цитату из письма гарвардского физика Э. К. Кембла: «…из всех, кто имеет образование в области прикладной физики, Франк, пожалуй, самый замечательный философ» [Holton 1993: 38].

Они, безусловно, оказали такое же влияние на художника В. В. Кандинского, который начал откликаться на новые физические теории еще в 1913 году, когда модель Бора пришла на смену модели Резерфорда. В автобиографическом очерке «Ступени» он пишет о том, что помогло ему преодолеть творческий кризис: «Одна из самых важных преград на моем пути сама рушилась благодаря чисто научному событию. Это было разложение атома. Оно отозвалось во мне подобно внезапному разрушению всего мира. Внезапно рухнули толстые своды. Все стало неверным, шатким и мягким. Я бы не удивился, если бы камень поднялся на воздух и растворился в нем. Наука казалась мне уничтоженной…» [Кандинский 2014: 29].

Ю. Левинг сообщает об архивных материалах ЦГИА в книге «Гараж, ангар, вокзал» [Левинг 2004: 251] ив личной переписке.

13 октября 1925 года. Цит. по: [Бойд 2010а: 288].

Подрядившись на оплачиваемую работу – переводы для лондонской газеты «Таймс», – Набоков иронически заметил, что теперь ему не придется «бороться за выживание» (31 января 1924 года, Berg Coll.).

Самые прямые высказывания о подобных возможностях вложены в уста Фальтера и Синеусова в рассказе «Ultima Thule» [ССРП 5: 129].

В. Александер полагает, что эти неутилитарные явления, возможно, восхищали Набокова как примеры эмерджентного телеологического принципа, как «сверхъестественной случайности» [Alexander 2003: 182, 195].

Это предположение возникло до появления эволюционной психологии, которая не так давно предоставила адаптационистские объяснения эстетической деятельности.

«Раз психическая жизнь развилась до известной степени под действием биологической необходимости, она выражается уже и самостоятельно, помимо этой необходимости. <…> Одна обезьяна в зоологическом саду поймала опоссума, рассмотрела его, нашла сумочку, из которой вынула птенцов и, подробно рассмотрев их, положила обратно. В последнем случае интерес маленького зоолога идет уже значительно дальше биологической необходимости» [Мах 2003: 98].

Особенно по сравнению с тем, что он читал в «Принципах психологии» У. Джеймса. Так, Джеймс пишет о предмете психологии: «Границы душевной жизни, безусловно, размыты. Лучше не впадать в педантизм и позволить науке быть такой же расплывчатой, как ее предмет, и охватывать такие явления, если это поможет нам пролить свет на главное, чем мы непосредственно занимаемся. Я уверен, скоро мы поймем, что поможет, и что широкое понимание принесет нам много больше, чем узкое. В развитии каждой науки есть стадия, когда некая степень неясности делает ее наиболее плодотворной. В конце концов, немногие формулы в новейшей психологии оказали более услуг, чем спенсеровское положение, что сущность душевной и телесной жизни заключается в одном и том же, именно в «приспособлении внутренних отношений к внешним». Эта формула – воплощенная расплывчатость; но поскольку она принимает во внимание то, что сознание обитает во внешнем мире, который воздействует на него и на который оно, в свою очередь, реагирует; поскольку, коротко говоря, она рассматривает душевную жизнь в гуще всех конкретных отношений, она гораздо плодотворнее старомодной “рациональной психологии”, которая рассматривала душу как нечто обособленное, самодостаточное, обладающее собственной природой и свойствами, которые только и должно рассматривать. Поэтому я не стесняюсь делать вылазки в зоологию или в чистую нейрофизиологию, если это поучительно для наших целей; в остальном же оставляю эти науки физиологам» [James 1981: 5]. Эта открытость ко всем способам исследования, в отличие от узкого пути, избранного Фрейдом, дает ясную картину научных предубеждений Набокова. могущество, что с ней нужно было постоянно бороться. Поэтому два важнейших для произведений Набокова

Подробно обо всем, чем Набоков обязан Шопенгауэру, см. в [Senderovich, Shvarts 2007/2008]. Заглавие статьи Сендеровича и Шварц «Если просунуть голову между ног…» отсылает к эффекту мира, увиденного вверх ногами, упоминаемому У. Джеймсом и Р. Эмерсоном. См. также [Toker 1989, 1991].

Здесь будет уместно привести занимательное рассуждение Ф. Франка о связи между причинностью и явлениями, выходящими за ее рамки, которые он называет «чудесами»: «Другая, я бы сказал, более “научная” концепция, заключается в том, что не в характере законов природы предопределять все. Всегда остаются некоторые бреши. При определенных обстоятельствах законы природы не сообщают, что непременно должно произойти: они допускают несколько возможностей, а какая из них воплотится, зависит от этой высшей силы, которая, следовательно, способна вмешиваться, не нарушая законов природы» [Frank 1998: 76].

Сравним с версией, выдвинутой провидцем Фальтером в «Ultima Thule»: «…математика, предупреждаю вас, лишь вечная чехарда через собственные плечи при собственном своем размножении, – я комбинировал различные мысли, ну и вот скомбинировал и взорвался, как Бертгольд Шварц» [ССРП 5: 129].

Рассказ был написан около 1939 года, и это, в сочетании со всеми другими доказательствами, подтверждает вероятность того, что в предшествующее десятилетие Набоков много читал Гёте.

Ср. с мыслью Круга в романе «Под знаком незаконнорожденных»: «Конечный разум, сквозь тюремные прутья целых чисел вперяющийся в радужные переливы незримого, всегда казался ему отчасти смешным. И даже если Вещь постижима, чего ради он или, коли на то пошло, кто угодно другой должен желать, чтобы феномен утратил свои локоны, зеркало, маску и обратился в лысый ноумен?» [ССАП 1: 341].

Для удобства частично повторим цитату: «Априори я предположил, что в ходе комбинирования и разделения общих признаков в различных расовых формах (и, кстати, именно это значение я придаю термину “форма”), можно было бы увидеть, что каждая из шести структурно различающихся групп (т. е. видов) Lycaeides повторяет определенные стадии одной и той же общей (т. е. родовой) вариации, но демонстрирует различия в ритме, масштабе и выражении, совокупность которых в сумме даст синтетический характер одного вида в его отличии от синтетического характера другого. Это оказалось правильным, поскольку в настоящее время вид известен…» [NMGL: 138].

То же касается «магических треугольников», которые Набоков отмечал на репродуктивном аппарате самца бабочки. Как мы видели в главе 1, Набокова особенно интересовали эти формы, поскольку он считал, что, будучи защищенными от воздействий окружающей среды, они должны быть более стабильными, чем другие характеристики. Последовательно синтетический, или целостный, подход Набокова к анализу видов предвосхитил классическую статью С. Гулда и Р. Левонтина, написанную в 1979 году [Гулд, Левонтин 2014]. Авторы статьи критикуют «адапционистскую программу» за «атомизацию» организма на признаки и пренебрежение «целостным организмом», многие из свойств которого могут не иметь никаких адаптивных преимуществ. В дальнейших исследованиях Гулд и Левонтин называют все неадаптивные (т. е. не подчиняющиеся требованиям отбора) структуры «пазухами» (термин, заимствованный из архитектуры. – Примеч. ред.). См. также [Alexander 2003:183–186].

В. Александер объясняет эту возможность теорией «нейтральной эволюции» и генетического дрейфа, в соответствии с которыми радикально новые черты могут появиться внезапно, в случае если латентные гены некоторое время мутировали до того, как очередная мутация или изменение окружающей среды заставят эти скрытые мутации проявиться [Alexander 2003: 199–207].

То же самое можно сказать о характере романа Федора в «Даре», отчасти «правдивом», отчасти «перекрученном».

Во введении к своей книге о «Бледном огне» Б. Бойд пишет: «Сейчас, когда со скепсисом воспринимается возможность художественного открытия как такового – ив сфере литературы, и в сфере литературоведения, – мне особенно хотелось бы настоять на том, что писатель и читатель могут еще открыть для себя новые способы письма и чтения, и что эти открытия сродни научному открытию как процессу» [Бойд 2015: 5]. В своей самой первой книге Бойд заметил, что даже в явно метафизических конструкциях господствовал научный метод: «Размышляя о потустороннем, сам Набоков чаще всего пользуется методом выдвижения и проверки гипотез» [Бойд 2012: 331]. Бойд также предполагает, что именно научный и шахматный опыт дал Набокову инструменты, помогающие имитировать в творчестве богатый артистизм природы [Бойд 2010а: 373].

«Опытные набоковеды должны знать, что Набоков не допускает двойных или множественных решений: его решения, как и решения его шахматных задач, точны (и, конечно, не содержат внутренних противоречий, как “вымышленное” предисловие)» [Boyd 2003: 76]. Как подтверждает анализ Дж. Гезари, шахматные задачи Набокова и других на самом деле могут подразумевать двойные или множественные решения (см. далее).

Эти слова также перекликаются с замечанием А. Эддингтона: «Что касается внешних объектов, безжалостно анализируемых наукой, они изучаются и измеряются, но никогда не познаются. Наша погоня за ними переместилась из области твердого вещества к молекулам, от молекул к редко рассеянным электрическим зарядам, от электрических зарядов к волнам вероятности. Куда дальше?» [Eddington 1935: 322–323].

См., например, [Kuzmanovich 2006: viii]. А согласно Э. Найману, даже лучшие из произведений Набокова основаны на предпосылке, что способы чтения бывают правильными и неправильными и для каждого текста существует «верная» интерпретация – «истинное понимание» произведения [Naiman 2005].

Далее в «Память, говори» приводится пример «одной определенной задачи»: «Ложный след, неотразимо соблазнительная “иллюзорная комбинация”: пешка идет на Ь8 и превращается в коня, после чего белые тремя разными, очаровательными матами отвечают на три по-разному раскрытых шаха черных; но черные разрушают всю эту блестящую комбинацию тем, что, вместо шахов белым, делают маленький, никчемный с виду выжидательный ход в другом месте доски. <…> Но лишь теперь, многие годы спустя, я могу обнародовать информацию, скрытую в моих шахматных символах и пропущенную этим контролем, да, собственно, уже обнародовал» [ССАП5: 324]. Это, собственно, содержание задачи 1 из сборника «Стихи и задачи» [РР: 182]. Дж. Гезари после увлекательного анализа «виртуальной игры» как набоковской темы обращает внимание на одну из последних его опубликованных шахматных задач, получившую приз: задачу с «обратным матом» (матом самому себе) и двумя решениями [Gezari 1995: 51–52].

Задача 18 [РР: 199]. («Сказочными» шахматами называют раздел шахматной композиции, где допускается отход от общепринятых правил игры. – Примеч. ред.)

Этические темы у Набокова также были тщательно исследованы Л. Токер, М. Вудом, 3. Кузмановичем и Д. Драгуною (см. Библиографию).

Эта позиция соответствует, если не непосредственно следует трактовке «мнения» И. Кантом в «Трансцендентальном учении о методе» [Кант 1999: 603–605].

Следует отметить, что Б. Бойд также обнаружил множество интертекстов, особенно в «Аде» и «Бледном огне». Однако Бойд демонстрирует эти находки, чтобы показать их определенные функции в системе смыслов (например, тематическая значимость поэмы Р. Браунинга «Пиппа проходит», оттеняющей роль Хэйзель Шейд в «Бледном огне»).

Ср. в лекции «Трагедия трагедии»: «Наивысшие достижения поэзии, прозы, живописи, режиссуры характеризуются иррациональностью и алогичностью, тем духом свободной воли, который прищелкивает радужными пальцами перед чопорной физиономией причинности» [ТгМ: 504].

Такова природа научного прогресса в понимании Т. Куна [Кун 2003].

Рут-Бернштейн утверждает, что такая иконоборческая деятельность имеет огромную ценность для науки: «…больше всего мы узнаем, когда бросаем вызов общепринятым представлениям с помощью самых веских и лучших аргументов, какие только можем собрать. <…> Попытка подорвать догму часто раскрывает новые аспекты знания или заставляет нас применять его новыми и новаторскими способами, оправдывающими переосмысление» [Root-Bernstein 1996: 49–50].

Дневник за 1951 год, 15 янв. (Berg ColL).

Мы могли в этом убедиться на примере гётевской критики Ньютона и эксперимента Р. Милликена с каплями масла (1909). См. примечание 37 к главе 1. См. также [Holton 1978: 25–83].

Ср. вывод Рут-Бернштейна: «…возможно, художники и в самом деле обладают знанием, которого нет у ученых» [Root-Bernstein 1996: 75].