— Боже мой, шагу ступить нельзя… И с чего, спрашивается, такой пристальный интерес к моей частной жизни?
— Как с чего? Вы, Майя Михайловна — краса и гордость преподавательского состава нашего факультета, а за красой надо бдить.
— Льстец.
— Да, — мужчина засмеялся, — И за это в аду я буду лизать раскаленные сковородки!
Теперь смеялись оба.
— Ладно… Как твои дела, Майя?
Она махнула рукой и как будто потухла:
— Да так… Все так же…
— Понятно. Ну что, мадам, не созрели для совместного анализа?
Что ж. Была, не была.
— Созрела. Пойдем, присядем где-нибудь, в двух словах не расскажешь.
Разговор вышел долгий. Они устроились в пустой аудитории, запасшись стаканчиками с кофе и шоколадными батончиками. Майя все не решалась начать, а потом потихоньку как-то поехало, и она смогла рассказать все с самого начала. Филипп слушал внимательно, не перебивая, иногда, когда она замолкала, задавал уточняющие вопросы. Закончив свой рассказ, она честно чувствовала себя вымотанной, словно целый день мешки таскала. Несколько минут молчали оба. Потом Филипп, облокотившись на спинку стула и покачивая головой спросил:
— А скажите-ка, мадам Сухова вот что…
— Что?
— А знали ли Вы, мадам, что Петренко в вас влюблен? А Фомин, Белецкий, Павловлюченков? А? А еще Сванидзе, Шлемов, Абрамян, Деканосидзе?
— Что… Ну, Сванидзе вообще во всех влюблен. А остальных-то чего было приплетать? Особенно дедушку Деканосидзе?
— Угу. А что покойный Кожин, хоть ему и было за восемьдесят, когда я здесь появился, тоже был в вас влюблен?
— Что… бред… Глеб Давыдович… Бред.
Он кивнул, словно ее реакция подтверждала какую-то его теорию.
— А знали ли Вы, мадам, что Ваш покорный слуга был в вас влюблен?
— Нет… Нет… Ты шутишь…
Только поднятые брови в ответ.
— Глупости… это все мои коллеги… Ты мой друг! Филипп… Это шутка?
— Успокойся, Майя, конечно, мы друзья. Я давно понял, что дружить с тобой куда лучше.
— Филипп…
— Да, — он широко улыбнулся, — Другом быть гораздо лучше. Но я это к чему тебе говорю, Сухова, понимаешь?
— Откровенно говоря, нет.
— Темнотаааа… Так вот, Маечка Михайловна, анализ наш мы начнем с самого начала, с азов, так сказать. Ты говоришь, что была черти сколько лет была для этого твоего Владика другом? Заметь, другом, а не подругой. Так?
— Так.
— А потом вдруг хочешь, чтобы он взял и влюбился в тебя. Он, говоришь, не замечал, что ты его любишь, должен был сам догадаться, а ты молчала, как партизан? Как же он, спрашивается, должен был догадаться, если ты молчала. Он видел в тебе друга, а друг — это друг, в него не влюбляются. Наоборот, твой Владик, если бы и заметил, что ты как-то не так себя ведешь, постарался бы сделать вид, что ничего не происходит. Это я тебе как мужик говорю.
— Ну да! Конечно! Вот прямо так, подойти и сказать? Никто так не делает.
— Уфффф… Что вы за народ, бабье! Никто так не делает, — передразнил он ее, — Кому надо, еще как делают! Подходят сами и берут быка за вымя! И не ноют потом всю жизнь, что ихнюю любоффффь не заметили.
Майя надулась.
— Ладно, ладно, не дуйся, это я так…
— Еще друг называешься…
— Вот потому что друг, потому и говорю. Ты мне лучше вот чего скажи. А с этим Беспольским-то ты зачем мутила?
— Хотела, чтобы Влад ревновал…
— Вот только не надо мне сейчас этого детского лепета про ревность, — Филипп ехидно улыбнулся, — С первого же раза, как увидела, что не действует, надо было менять тактику. Признавайся, давай. Нравился он тебе, что ли? Да?
— Не знаю… Не хочу об этом говорить.
Майя нахмурилась. Мужчина понимающе кивнул.
— Тогда скажи вот что… Нет, об этом потом. Я вот что заметил, Майя. Когда ты говорила про Беспольского, ты была совершенно спокойна, так, что-то легкое может проскочит… Стало быть он тебе безразличен. Так?
— Так.
— Угу. А как про Владика твоего заходит речь, так ты прямо сама не своя. Эмоции так и хлещут. Хочу тебе сказать, мадам Сухова, что ежели ты обиду на него все двадцать лет держишь так, как будто это было вчера, это, матушка, о многом говорит… Это диагноз, матушка.
— И что за диагноз.
Она уже поняла, что сейчас скажет Филипп, но знала, что выслушать его нелицеприятные откровения надо. Сама затеяла.
