Первым был опять-таки
Тимка: уж слишком глубоко въелась в Павла за десять лет привычка дрожать над
сыном. Вторым – женщина, Ирина. Понятно, она не могла выдержать конкуренции –
такие ли ждали его на празднике жизни! – но ни с одной из встреченных на этом
празднике он не пережил того, что пережил с ней. Когда-то они буквально ходили
по пятам друг за дружкой: она во двор мусор выносить, а как идет обратно, он ей
навстречу – соскучился. Он задержится вечером на работе, а она уже ждет возле
метро – вышла его встречать. И так повсюду, где только можно, они таскались
вдвоем, а после втроем: сперва с коляской, потом с дитем посередке, ведомым с
двух сторон за ручки. В это время Павлу бы и в голову не пришло, что он может
куда-то переселиться – без них, от них, бывших тогда частью его самого.
Но кроме этих двух
глупостей, его удерживал еще третий, не менее дикий атавизм. Принято думать,
что, когда детство проходит, люди перешагивают через него и идут дальше. На
самом деле это не совсем так – каждый носит на дне души свернувшееся клубком
собственное детство. В решающий момент жизни оно вдруг проснется, захлестнет
человека и поведет куда захочет. Последним атавизмом Павла было пережитое им
детство: пустыри, мальчишки, драгоценности в виде битых стекол и собачьих
костей, полусдутый футбольный мяч… А как итог всего – серый могильный холмик,
простой и невзрачный, несмотря на все прежние старания Павла развести там
цветы. Мать как любила держаться в тени при жизни, так и потом не меняла своих
привычек. Но в самой этой серости, скудости, умаленье была какая-то сила,
больше всего мешавшая Павлу порвать с унылой реальностью. Временами ему
казалось, что сама мать в своем неизменном коричневом жакете стоит на последней
черте, последней границе между обычной и компьютерной жизнью – встала и
отталкивает его вытянутыми вперед руками. Павлу это не нравилось. Он стыдился
перед кураторами: вдруг они могут угадывать человеческие мысли? Но они, похоже,
не умели, потому что никогда не заговаривали с ним об этих видениях. А сам
Павел не чувствовал внутренних сил решительно прогнать образ матери.
Таким образом,
переселение откладывалось. Он смущенно признался, что еще не готов насовсем
остаться в заэкранье:
- Мне еще надо дозреть…
То есть я понимаю, что так будет лучше, но давайте сделаем это позже…
Если кураторы
испытывали разочарование, то, как всегда, сохраняли безупречную корректность:
- Нам очень жаль, босс,
но мы не властны решать за вас. Надеемся, что постепенно вы привыкните к этой
мысли… и со временем ваше переселение полностью совершится.
- Да, да! – горячо
отозвался Павел. – Я ведь именно так и хочу – со временем.
- Но сейчас вы, по
крайней мере, согласны не оставлять нас ради бесполезной необходимости бывать
на службе?
- В контору – да! В контору
я больше не пойду, – с ходу решил он.
- Какой прикажете номер?
– быстро наклонился к нему старший куратор, не скрывший довольного блеска в
глазах.
Павел оказался
перед уже знакомым ему огромным меню под названием «шестое чувство». На нем
вспыхивали, перемигивались, мельтешили числа, и единичные и такие, от которых,
вследствие их многозначности, рябили в глазах. Их даже нельзя было назвать,
потому что для них еще не придумали названия; во всяком случае, Павел его не
знал.
Каждое из таких
чисел означало определенные обстоятельства, призванные удовлетворить тот или
иной внутренний настрой человека. Душевные аппетиты тонки и причудливы не менее
прихотей гурмана, которому хочется жаркого или сладостей, или вдруг ни с того
ни с сего брусники, черного хлеба, соленых рыжиков. Мелькающие на табло числа
таили в себе все оттенки разнообразных человеческих ощущений. Под каждым числом
хранилась определенная ситуация, призванная удовлетворить те или иные
потребности клиента – кураторы только ждали приказа ее развернуть. Клиент имел
право просмотреть множество таких ситуаций, чтобы потом выбрать ту, в которую
погрузится на весь вечер. Для начала просмотра требовалось просто набрать
определенный код: три раза подряд нажать кнопку под цифрой шесть. Получалась трижды
повторенная шестерка, обозначающая новое для человека шестое чувство, которым
он отныне владеет в придачу к прежним пяти. Чувство ничем не ограниченной
свободы.
