Человек — это та же плоть, что и дерево, куст, трава, воздух и тому подобное, но только наделённая душой — величайшим даром Господним, наделённая мыслью и речью — признаком души. Лечение — дело непростое. Следует разделять: для плоти — лекарства осязаемые, травы и коренья, а также заговоры, для души — покой, ласка и молитвы, а против дьявола — заклятия. Человек и земля единосущны. Оба призваны родить и творить. И служить друг другу. Человек живёт на возделанной земле и уходит в землю. Он уходит в могилу точно так же, как зерно ржи в пашню, и начинает новый круг. Плоть растворяется в земле, как крупица соли в воде. Кровь в земле — что в жиле. А душа возвращается к Господу. И по весне зеленеют поля...»
Ещё вот что говорил Знахарь:
«Как высоко голову ни задирай — всё равно будешь ниже Господа; как в гордости перед людьми ни заносись — всё равно ты червяк среди червяков, хоть и лекарь. Знание твоё и умение тебе не принадлежат. Ты взял их в долг у Господа. Постарайся получше использовать сей долг. Врачевание твоё — Божья искра. Она должна светить.
Ещё я дам тебе знание о смерти. Тебе, лекарю, пригодится это знание, как и тебе, простому человеку. Жизнь возвеличивает многих, смерть уравнивает всех. Смерти не бойся, смерть прекрасна. У человека в свете две невесты — Жизнь и Смерть. Они разные, но обе прекрасны. Тебе, лекарю, должно быть известно, как разумно устроено человеческое тело. Однако и оно представляется нескладным и несовершенным в тот благословенный миг, когда душа отлетает на Небеса. Ибо плоть человеческая изначально и вечно греховна. Смерть — избавление от оков плоти, смерть — избавление от тягот земной жизни, смерть — долгожданное приглашение к Господу...»
Кажется, от этих слов просто так, как от досужей болтовни, не отмахнёшься. Да и следует ли! Вон куда повернул сердешный — Смерть прекрасна!.. Розовощёкий молодец, усомнившись, усмехнётся — вот так блажь! Но тот, кто уж снял последнюю в своей жизни мерку, мерку для домовины, а то и достал домовину из чулана, да подтесал на ней все шероховатости, да любовно обил изнутри парчой, да с предусмотрительностью, порождающей душевный трепет, положил в изголовье подушечку помягче, с вышитой надписью покрасивее (что-нибудь из библейских книг; из Екклесиаста, например: всё — суета и томление духа!), — тот воспримет эти слова всем сердцем, как самые желанные, как самые мудрые, как залог того, что за последней чертой, за печатью мрака начинается с едва заметной тропки новая дорога — прекрасная и на сей раз бесконечная, ибо поведёт она к Спасителю, сколь непознаваемому, столь и недосягаемому... И пусть не забывает каждый: придёт его время, и недоверчивая усмешка сменится восторгом, последним восторгом — я видел Иисуса! я видел истинный свет!.. И тот уважаемый лекарь, подтвердивший факт смерти, сам однажды станет перед чертой, и тот священник, что закрывает усопшему глаза, вдруг заметит, что уж спустился с горы и идти дальше некуда, а с ними и автор этих строк... и Вы, любезный государь, читающий эти строки... Дай Бог нам всем вспомнить тогда это неожиданное: «Смерть прекрасна!».
Александру Модестовичу также довелось «блеснуть» перед Знахарем познаниями в медицине, но вышло это не преднамеренно. Надо сказать, герои наши очень хотели отблагодарить хозяина за его гостеприимство и за оказанную помощь. А так как они не имели с собой ни денег, ни сколько-нибудь ценных вещей, то и надумались устроить прощальный пир. Черевичник вызвался добыть дикую козу и без долгих разговоров отправился в лес, а Аверьян Минин загорелся желанием приготовить что-нибудь честь по чести и тем самым доказать, что французы и гессенцы имели основание таскать его за собой целую неделю. Не прошло и двух часов, как коза была на месте. Александр Модестович, хоть и не бакалавр, но уже хирург с достаточно твёрдой рукой, взялся произвести лапаротомию[44], что и сделал довольно ловко при свете костра. Извлекая наружу один за другим неостывшие ещё органы, он по ходу дела принялся объяснять Черевичнику их назначение и взаимные связи — хотя и не погружаясь глубоко в физиологическую науку, а лишь слегка касаясь кое-каких понятий (при всём своём желании ни Александр Модестович, ни обучавший его профессор Лобенвейн, ни адъюнкт Мяловский, ни глубокопочитаемый господин Нишковский, ни кто бы то ни было ещё из древних и современных учёных и мыслителей не смогли бы объяснить всего, происходящего в живом организме, ибо мир, созданный Богом, бесконечен во всех направлениях и проявлениях, и сколько бы ни трудиться над ним пытливым умам, сколько бы ни светить наукам и искусствам, всех тайн им, однако, не постигнуть и не изобразить), заменяя учёные термины простыми словами, понятными крестьянскому уму. К чести Черевичника будет заметить, что многое он знал и без объяснений, поскольку внутренние органы дикой козы мало отличаются от внутренних органов козы домашней. Случилось присутствовать при «вскрытии» и Знахарю. Но, как мы уже говорили, росточка он был малого, едва не карлик, одежду носил не яркую — рогожу рогожей, — сам лёгонький, ходил неслышно, да, видать, и не всегда имел охоту показываться на глаза, — присел Дедушко неподалёку на пенёк, бородку кулаком подпёр, замер и как в воздухе растворился; рядом пройдёшь — не заметишь. Был в ладах с природой дедок. Лекцию Александра Модестовича выслушал с неослабным вниманием. Но когда юный лекарь, руководствуясь принципами сравнительной анатомии, взялся доказывать, что не только домашняя коза, но и сам человек мало отличается от козы дикой, а ещё меньше — от свиньи (!), Дедушко никак не смог с этим согласиться. Он сорвался со своего пенька и, показавшись на свету, обнаружил себя, а засим процитировал одного из старинных авторов: «Богословцы реша, яко человек есть второй мир мал: есть бо небо и земля, и яже на небеси, и яже на земли, видимая и невидимая — от пупа до главы яко небо, и паки от пупа дольняя его часть яко земля; ибо земля имеет силу рождательскую и прохождение вод... тако и в сей нижней части человека сия суть. Паки же в горней части его, яко на небеси светила, солнце и луна, гром, ветр, лице и в человеке и во главе, очи и глас и дыхание и мгновение ока, яко молния скорошественно...». Оспаривать это авторитетное и своеобычное мнение Александр Модестович не стал, тем более что считал — сказанная аллегория может преотлично ужиться с действительностью; человек столь сложен, внутренний мир его столь противоречив и един одновременно, что под него, при желании, можно подогнать любую аллегорию.
