Я говорил уже о нашей изобретательности. Так вот, некоторым «кренделям», какие мы закручивали, пока пан Казимир осуществлял судебный надзор, был свидетель... Но по порядку! Мне померещились однажды вкрадчивые шаги под дверью. Минуту спустя, показалось, что кто-то дышит возбуждённо в замочную скважину. Но так как именно в тот миг был не в состоянии и не вправе оставить своего затейливого и вечного, как мир, благого действа, то и не подошёл к двери. Однако на досуге задумался: кто бы это мог быть? В другой раз уже Изольда встрепенулась, услышав новый звук. И это стороннее присутствие, кое мы легко угадывали по разным признакам, могло бы стать явлением обыкновенным, если бы в конце концов не начало нам надоедать. Тогда я, приняв во внимание некоторые подозрения, позвал в свои комнаты Кристофа, направил на него пистолет (кажется, даже незаряженный) и потребовал объяснений. Бедняга, естественно, принял мой жест всерьёз и признался, что занимается сим постыдным подглядыванием не ради любопытства, а исключительно ради науки, ибо, насмотревшись на происходящее в хозяйской спальне, он всякий раз быстрёхонько бежал на кухню, где его поджидала Регина, и гам они, расположившись на кухонном столе, прилежно осваивали почерпнутые из благородного репертуара головокружительные «кренделя». Признание выглядело убедительно и, на мой взгляд, могло служить оправданием — учиться всегда полезно; тем более прилично оттачивать мастерство на такой заметной, прельстительных форм, девице. К тому времени я хорошо рассмотрел Регину, чем-то неуловимо напоминающую пышку, посыпанную сахарной пудрой; я и сам любитель сахарной пудры, и кабы не Изольда, был бы не прочь преподать и Регине пару уроков по искусству любви. Да не всё же мне одному!.. Подумав так, я решил простить Кристофа, тем более, что мне было невыгодно наказывать его — причина наказания могла скоро открыться пану Бинчаку, и тогда наступил бы конец нашему с Изольдой сердечному благополучию. Должно быть, и Кристоф понимал это. Он перестал бояться, едва я спрятал пистолет. Я пожурил его немного, и между нами установилось с тех пор некое молчаливое согласие (которое, впрочем, продолжалось недолго): Кристоф совершенствовался в полученных знаниях с Региной, родственницей пана Казимира, а я уединялся, как прежде, с пани Изольдой, однако не забывал при этом залеплять замочную скважину кусочком воска.
Неделю-другую любовь и только любовь владычествовала в доме. Пана Бинчака почти не было видно: то он предпринимал вояжи по служебным нуждам, то пропадал на судебных заседаниях, то совершал долгие моционы, ибо заботился о своём здоровье, а то трудился за ширмой над своим лицом, стремясь воспроизвести на нём не воспроизводимое — шестидесятипятилетнего молодца. Пани Изольда пользовалась частыми отлучками мужа с отчаянностью, пугавшей даже меня. Она бросилась в любовь, как в омут, наверное, всё уже для себя решив, — бросилась безоглядно, бесстрашно, бросилась один единственный раз и навеки. Изольда радовалась каждому новому украшению, появлявшемуся над головой супруга, Изольда мстила пану Бинчаку за то, что он, ловкий приказный крючок, цепкий паук, принудив её однажды к браку, упрятал молодость её в свой седой кокон старости. Я же всё это время испытывал верх блаженства; роль искусителя пришлась мне по вкусу. Поганец Кристоф по-прежнему отирался под дверью спальни, ковырял воск шпилькой, однако каждый раз уходил разочарованный, шаркая подошвами по паркету, что-то бубня и громко вздыхая. Но если принимать в расчёт, что Регина, исполняя свою работу, пританцовывала на кухне и ежедневно пекла сладкие булочки в форме сердца и ароматное печенье в виде ангелочков, то можно не сомневаться — давешние уроки замочной скважины кое-чему научили Кристофа и, понятное дело, пошли на пользу самой Регине.
Однако всякой идиллии рано или поздно приходит конец...
В один из дней я выразил Кристофу неудовольствие по поводу того, как нетщательно он вычистил мои сапоги, — я сошёл с коня и, помнится, прямо-таки оторопел, увидев, что бока бедного животного черны от ваксы. Пригласив негодного бездельника к себе, я сказал:
