Скоро за деревьями мелькнул мосток, и солнечный луч блеснул, отразившись от глади Осоти, будто стеклянной, изумрудного цвета. Показалась и гонтовая крыша корчмы, серо-зелёная от наросших мхов с жёлтыми проплешинами недавних латок. Александр Модестович не поехал по мостку, дабы его не увидели от корчмы. Свернув влево, он под прикрытием густого ольшаника благополучно переправился через речку вброд и выехал к корчме со стороны задворка. Здесь ему уже были слышны, хоть и не очень отчётливо, голоса и смех, доносившиеся с переднего двора, буланого Александр Модестович оставил в ольшанике, сам же, перебегая от поленницы к колодцу, от колодца к какому-то сараюшке, достиг вересковника — того самого, через который Ольга не однажды приходила на встречу к нему и запах которого он всякий раз ловил у неё на губах. О, это было так недавно! И вечность назад... Ещё вчера Александр Модестович был счастлив под крышей этой корчмы, а сегодня он, как дикий зверь, был вынужден прятаться под её стенами. Вчера он был лекарь и, подобно Спасителю, умением и знанием своими нёс исцеление, и Бог, видящий его мысли и живущий у него в сердце, направлял его руку и ставил его обочь хирурга, сегодня же он бездомный скиталец, изгой, нищий, он ничтожное существо, которое даже не знает, что будет делать завтра, если не сбежит сегодня. Вчера Ольга стояла рядом с ним, и он был горд уже тем, что имел по отношению к ней какие-то обязанности, что мог защитить её, а сегодня он крался по вересковнику, вдыхал его запах и всё яснее сознавал — теперь это единственное, что у него осталось от Ольги.
Отодвинув заслоняющие обзор ветви, Александр Модестович взглянул на корчму и ахнул и оцепенел от мысли, что явись он хоть получасом позже, наверное, ничем уже не смог бы помочь. Аверьян Минич со связанными за спиной руками стоял посреди двора в кругу из пяти-шести рослых неприятельских солдат. Александр Модестович мало разбирался в мундирах российской армии, а уж во вражеских и подавно ничего не смыслил, но то, что перед ним французы, понял сразу, едва услышал их речь. Солдаты развлекались. То один, то другой били Аверьяна Минина кулаком, стараясь ударить так, чтобы свалить его. Александр Модестович понял, что до сих пор никто из них ещё не сумел этого сделать, — Аверьян Минич был человек весьма крепкого сложения, к тому же иной раз ему удавалось увернуться. Зрелищем этим наслаждались ещё с десяток солдат, возлежащих на травке в тени сарая для карет. Всякий раз, когда корчмарь уворачивался от удара, они аплодировали ему, свистели и кричали, что «молотильщикам» пришлось бы туго, окажись свободными его кулаки. Но Аверьян Минич вряд ли понимал, что ему кричали, ибо откуда же заурядному российскому корчмарю знать великосветский язык французский. Некто Бателье, должно быть, старший по званию, и столь ражий[28] детина, что и Аверьяна Минина с ним сравнивать, пожалуй, не следовало бы, пытался перебросить через конёк крыши длинную толстую верёвку и при этом громко сокрушался, что у входа в корчму такая невысокая притолока, что корчмаря, человека крупноватого, невозможно будет повесить в дверном проёме: ах, какой чудесный это был бы символ русского гостеприимства — проходят по дороге императорские полки, а корчмарь встречает их собственной персоной!.. Наконец, после третьего заброса, Бателье укрепил верёвку и, чтобы проверить её прочность, повис на ней сам. Верёвка выдержала. Тогда Бателье несколькими сноровистыми движениями связал петлю и крикнул, что основа для русского гостеприимства готова. Солдаты пробовали отговорить его, предлагали перегнуть корчмаря через коновязь либо разложить на двери да выпороть как следует — и того было бы вполне достаточно за оказанный нерадушный приём. Но Бателье так рявкнул на них, что те вмиг замолчали и потащили Аверьяна Минина к приготовленной для него петле. Тут-то Александр Модестович и понял, что настало самое время вмешаться. Он вынул из ящичка один из пистолетов и, направив ствол в сторону Бателье, нажал на курок. Выстрела не последовало. Разумеется, если учитывать, что Александр Модестович впервые держал в руках пистолет, то нет ничего зазорного в его оплошке — просто забыл взвести курок. Спустя всего минуту он сообразил, что к чему, и вторая попытка увенчалась успехом. Грянувший выстрел совершенно оглушил Александра Модестовича, и он даже не понял, куда подевался пистолет, — отбросил ли он его намеренно или выронил, не справившись с отдачей. Пуля снесла кивер с головы Бателье и отщепила внушительный кусок древесины над притолокой. Выстрел — для Александра Модестовича, бесспорно, неплохой — произвёл среди французов секундное замешательство, они явно были застигнуты врасплох. Солдаты оглядывались по сторонам, выискивая противника, а Бателье, словно заворожённый, смотрел на отметину в стене. Аверьяну Минину как раз хватило этих нескольких секунд — что было силы он пнул Бателье в живот и бросился в вересковник; при этом выказал такую прыть, какую ни Александр Модестович, ни французы никак от него не ожидали, ибо знали, что имеют дело с пожилым грузным человеком. Будто раненый вепрь, подминая под себя кусты и молодые деревца, Аверьян Минин пронёсся мимо Александра Модестовича; топот его ног ещё долго был слышен. Но французы не преследовали. Двое из них поднимали скорчившегося от боли Бателье, остальные, ощетинившись штуцерами и карабинами, приготовились обороняться. Александр Модестович сидел тихо как мышь и, сжимая в руке второй пистолет, слушал гулкие удары своего сердца. Очухавшись, Бателье нервно рассмеялся и сказал, что им пугаться нечего — стрелял какой-нибудь слабоумный одиночка, и пока они тут до сих пор ротозейничают, он давно уже где-то устраивает свадьбу. После этого французы сели на коней и уехали в направлении Полоцка.
