Александр Модестович кубарем скатился вниз, живо разбросал баррикаду (вероятно, Черевичник нашёл какой-то иной путь наружу) и выскочил на улицу. Отыскав глазами Пшебыльского, успокоился, отдышался. Не спеша, прижимаясь к стенам домов, двинулся за каретой. Где-то впереди, похоже, перегородил проезд большой обоз — вкривь и вкось стояли подводы, слышно было, как в адрес обозных сыпались проклятия. Остановились пехотинцы, остановились уланы и артиллеристы... Мосье Пшебыльский нервически поигрывал кнутом, ёрзал на облучке. Александр Модестович, надвинув шляпу на самые глаза, спрятался в тени раскидистой липы; оглушённый собственным сердцебиением, он пробежал глазами по окнам кареты. Но окна были наглухо задёрнуты занавесками, и никакого движения за ними не угадывалось. Александр Модестович едва поборол в себе искушение броситься сейчас к карете и открыть дверцу.
Через несколько минут задержку устранили, колонна вновь двинулась. Александр Модестович, опасаясь быть замеченным Пшебыльским, но ещё более страшась утерять его из виду, следовал за экипажем саженях в сорока. Ему также приходилось посматривать по сторонам, дабы не попасться на глаза какому-нибудь офицеру с подозрительным нравом, мародёру или тому же Бателье. Впрочем за время странствий костюм его так поизносился и прохудился, а поля шляпы ныне столь уныло свисали долу, что даже самый подозрительный офицер вряд ли узрел бы в нём опасного шпиона, и алчный взгляд мародёра не зацепился бы за его фигуру. И верно, французы не обращали на него ровно никакого внимания. Пожалуй, они принимали его за нищего или даже за сумасшедшего. А с того и другого какой спрос?.. Сообразив, что ни в ком не вызывает подозрений, Александр Модестович пристраивался то к отряду пеших артиллеристов, то к сапёрам, то ещё к кому и, достаточно ловко скрывая свой интерес, в течение длительного времени выслеживал карету.
Пан Пшебыльский всё кружил и кружил по Москве, то присоединяясь к войскам и обозам, то сворачивая на малолюдные улицы, и тогда Александру Модестовичу было много сложнее прятаться, и не одну стену он отёр лопатками, не одну обнял колонну, украдкой выглядывая из-за неё, но Бог миловал, и мосье не заметил слежки. Молодые лакеи Пшебыльского, тоже шляхтичи (Александр Модестович слышал их польскую речь), несколько раз подъезжали к карете и указывали мосье то на один, то на другой дом, то на третий... Но, видно, всё это было не то, что требовалось: либо дома стояли в чересчур бойких, суетных местах, либо представлялись мосье недостаточно престижными, либо где-то по соседству уже расквартировалась сверх меры весёлая компания и пьяными оргиями, буйством отпугивала осторожного Пшебыльского — всё-то он качал головой. Лакеи-шляхтичи, кажется, были на грани отчаяния... Наконец к полудню отыскали нечто подходящее на Покровке — в глубине квартала, в нешумном месте, весьма солидный двухэтажный особняк, не занятый ещё военными.
Карета стала у крыльца. Пан Пшебыльский спрыгнул на мостовую и с учтивостью, словно ухаживал за королевой, открыл дверцу, сбросил лесенку... Александр Модестович так и застыл, где стоял, и весь обратился в зрение; он даже перестал дышать, чтобы, не приведи Господь, не прослушать какой-нибудь фразы... Вот мелькнула ножка в красной туфельке, колыхнулись под ветром лиловые ленты, кружевной подол розового платья, показалась изящная фигурка... А лица не удалось увидеть из-за широких полей капора. Уже через секунду чудное видение исчезло, высокая дверь захлопнулась, и карета покатила на задний двор.
Долго ли, коротко ли возвращался Александр Модестович в дом Аршинова, прямо ли, окольными ли путями, но при совершенном его незнании Москвы хорошо ещё, что он вообще добрался. Но дом на Покровке запомнил крепко. Черевичника он нашёл на месте и в полном здравии, однако в расстроенных донельзя чувствах, ибо тот, полдня пребывая в одиночестве, всё ломал себе голову над вопросом, куда мог подеваться молодой барин и не случилось ли с ним чего, и невероятно терзался своим опрометчивым поступком — как мог он оставить барина одного! При виде появившегося в дверях Александра Модестовича Черевичник выразил такую бурную радость, какой устыдился бы в спокойном состоянии духа, — он прослезился, кинулся обнимать Александра Модестовича и, измученный за полдня сознанием вины и ожиданием неминуемого лиха, едва не пал перед ним на колени. Однако Александр Модестович, сам чрезвычайно возбуждённый, не придал никакого значения бурной реакции обычно сдержанного Черевичника и, быстро усадив его куда-то, поведал без проволочек о главном: он нашёл, наконец, Ольгу, и дело теперь только за малым — нужно раздобыть где-нибудь пистолеты и отбить её у гувернёра. Черевичника при этих словах осенило:
