Продолжая свою беседу с партнером на берегу Дуная, Карло читал, как в открытой книге, мысли того, кто надеялся провести хозяев «Черной руки». Ему пришлось повидать немало хитрецов, изрешеченных пулями за попытку надуть дона Джузеппе. Или, еще хуже — обезображенные трупы слишком болтливых с засунутым в рот членом. Этому местному деятелю с повадками провинциального французского буржуа, конечно, не приходило в голову (пока его отвага не подвергалась испытанию), что с ним могут поступить, как с жалким сицилийским пастухом, и отправить в море с бетонным блоком, привязанным к ногам. И что, зная о наборе уловок, изобретаемых теми, кто пытается бросить вызов «коза ностре», она уже разузнала о письме, адресованном в судебную палату Вильгранда и положенном на хранение в сейф № 91 банка «Сосьете женераль». Его содержание стало известно, хотя на конверте не осталось никаких следов, благодаря сообщничеству заместителя директора, оказавшегося весьма чувствительным к прелестям красивой проститутки, прибывшей недавно из Италии.
Франсуа был не настолько наивен, чтобы поверить в особое расположение к нему Луи Жомгарда. В действительности мэру-депутату нужно было отвести от себя всякое подозрение в тайных переговорах с кем бы то ни было и в то же время показать, что он без лишнего шума делает все возможное для спасения клуба, встречаясь со всеми, кто готов вложить в него деньги. Даже Соломон не поступил бы мудрее.
Раздался звонок в дверь.
Забыв о своих размышлениях по поводу ловкости политического деятеля, Франсуа устремился в прихожую, не успев, однако, опередить Були, любопытного, как консьержка. Тот обошел его на полголовы.
Франсуа открыл дверь. Вошла Доминик.
Он последовал за ней в гостиную, заметив сразу неуловимую перемену в ее облике. Может быть, благодаря тому, что чувства Рошана обострились и стали почти болезненными, ибо все эти три дня гостья занимала его мысли. Она отнюдь не была, как он опасался, сделана из железа. Рошан не смог бы сказать, по каким деталям он догадался о происходящем в ней душевном надломе. Возможно, по походке, не такой теперь твердой. Или по тому, как она уселась на краешек кресла, сомкнув ноги, словно школьница? Доминик слегка склонила голову набок и внимательно слушала его, будто ожидая ответа на не заданный вопрос. Нервным жестом она несколько раз пощелкала своей золотой зажигалкой, прежде чем ей удалось прикурить.
— Ну вот. Я стала безработной.
Он понял, что потеря работы — не единственная причина ее переживаний. Казалось, Доминик вдруг почувствовала свою уязвимость. И она задумалась об уязвимости других, в частности, его, Франсуа. Чтобы успокоиться. Убедиться, что так бывает со всеми, что никто не может избежать общей судьбы. И что другие тоже теряли однажды самые твердые опоры. Произошедшая с ней перемена сделала ее более доступной и в то же время неотразимо привлекательной. Словно из твердого и грубого кокона вдруг появилась фея. Растерявшись, он не нашел ничего лучшего, чтобы утешить ее, кроме избитой фразы.
— Мне очень жаль.
Доминик горько рассмеялась.
— Они хотели отправить меня на север. И я послала ко всем чертям этого типа! Не потому, что я имею что-то против северян…
Сутки назад она не стала бы вдаваться в подробности, а теперь пустилась в объяснения.
— Это помешало бы мне больше, чем может показаться… Конечно, работа есть работа — здесь или в ином месте… Но это расследование, которое мы начали… — Она вдруг взорвалась, выложив наболевшее. — И потом, черт возьми! Была бы профессиональная неудача — тут ничего не поделаешь. Но то, чего я не могла бы перенести, так это невозможность выяснить причины смерти Паулы Стайнер, которая хотела жить, даже если ее образ жизни шокировал некоторых… Все тут связано…
Накануне вечером в пивном баре «Эсперанс» Доминик скрупулезно описала, как лежала погибшая на парижской мостовой. Не забыв никакой детали — даже пятна запекшейся крови и красного платья, задравшегося над черной кружевной подвязкой. Она вздрогнула.
— Я не знала, что так выглядит смерть… Это был кошмар.
Франсуа понимал, что Доминик пытается отогнать от себя этот образ невыносимого, жестокого насилия, запечатленный в ее глазах и не стираемый временем. Жертва (а он тоже не сомневался, что речь идет о жертве) навсегда осталась в ее памяти. И было не ясно, чего она требует: справедливости, мести или жалости?
