— Если я все брошу, то это будет выглядеть так, словно я убиваю ее во второй раз.
Франсуа мог бы попробовать убедить ее в том, что журналист, как и следователь, должен стараться не принимать события слишком близко к сердцу. Но она уже предугадала его слова.
— Знаю: глава двадцатая… «Как сохранять объективность при любых обстоятельствах».
Она кусала губы, словно заставляя себя не прокричать, что такая бесстрастность хороша в абстракции. Когда, например, речь идет о финансовом или административном скандале. Но тут убийство. Человек со всеми своими чувствами и переживаниями, закрывший глаза навсегда. Убитый самым подлым и жестоким образом.
Доминик как бы отождествляла себя с этой незнакомой женщиной, увидела свое собственное тело на мостовой. Может быть, она не почувствовала бы себя так, если бы не было этого несостоявшегося рандеву в частном особняке квартала Пасси, где она ждала, словно в окружении эротических видений, наполнявших комнату, и где все дышало ароматами сладострастия. Даже детали — тонкое, вызывающее белье, вдруг выставленное жестоко на всеобщее обозрение, — говорили о том, что эта девушка по вызову готовилась к любовным объятиям, а не к встрече со смертью. Доминик ощущала и свою вину. И именно поэтому ей нужно было любой ценой узнать причину: иначе перед ней всегда стояла бы картина красивого мертвого тела, убранного для любви, точно покойница перед похоронами.
Может быть, Доминик удалось бы немного сдержать свои горькие чувства, вызванные столь неоправданной в ее глазах смертью, если бы не желание, чтобы человек, которому она доверилась, заключил ее в свои объятия. Она была так расстроена, что утратила свой высокомерный вид, который, впрочем, был только маской. Можно было бы утешаться тем, что смерть поджидает где-нибудь всех нас. Но простая жажда жизни восставала в ней против жестокости тех, кто, не колеблясь, швырнул в небытие такое прекрасное создание (пускай порочное, но что из того?), дарившее радость. Никогда еще выражение «умереть во цвете лет» не представлялось ей столь уместным, как в этом случае. Прочитав на лице Доминик эти чувства горечи и гнева, Франсуа выразил свою солидарность.
— Мы будем продолжать… Даже если я тоже окажусь за бортом.
Эти слова показались ему тотчас же ничтожными по сравнению с теми чувствами, которые охватили его. Он был полон нежности и страстно хотел обнять ее, но не решался обнаружить свое волнение. Недомолвки в любви могут порой разрушить зарождающееся счастье. Сдержанность, вызванная опасением сделать жест, способный возмутить и отпугнуть другого, часто все портит, тогда как малая толика искренности разрушила бы оковы притворства, источник всех недоразумений. И, кроме того, те маленькие драмы, с которыми он сталкивался раньше на футбольном поле, вдруг представились ему пустяковыми на фоне той драмы, о которой он пока только догадывался. После звонка мэра-депутата Франсуа стал сомневаться в своих силах. Окажется ли он на высоте? Способен ли разглядеть крапленые карты во время игры? Или хуже того: сможет ли он поддержать коллегу, искушенную в таких расследованиях, не рискует ли он стать обузой для Доминик, а то и навлечь на нее опасность? Две подозрительные смерти уже имеются в этом деле. Угадав его сомнения, Доминик их отвергла.
— В этой истории я доверяю только вам. Если бы вы сказали: «Я бросаю этим заниматься», то я продолжала бы одна.
Он смотрел на нее, и сердце его учащенно билось.
— Тогда мы будем вместе и в радости, и в беде.
Луч солнца вспыхнул в ее карих глазах. Она рассмеялась, словно ее тревоги рассеялись.
— За это вас надо расцеловать.
Она сказала это так, что Франсуа по-товарищески подставил щеку. Подобная игра, если бы продолжалась, так и оставила бы их ни с чем. Но Доминик будто случайно слегка повернула голову. Их губы соприкоснулись. Они обнялись, произнося между поцелуями слова, тысячу раз пересказанные с тех пор, как возникла речь, и всегда новые для влюбленных.
Були смотрел своими зелено-золотистыми глазами, как они склонялись друг к другу, словно два подрубленных дерева. Затем, отметив, что еще светло и рано идти спать, он принялся за свой туалет, совершенно равнодушный ко вздохам и лихорадочному шепоту, доносящимся из-за двери спальни, оставшейся приоткрытой.
