Вторник, восемь утра…
Солнце уже ярко светило. Франсуа бежал широко и ритмично среди машин, застрявших в пробке на бульварном кольце, обычной для рабочих дней. Он не обращал внимания на реплики тех, кто из открытых окон автомобилей кричал ему, что он задохнется от выхлопных газов. В тех усилиях, на которые он обрекал себя ежедневно, Франсуа искал не здоровье, а необычное ощущение свободы и легкости, таящиеся в этом ритмичном движении, не связанном с какой-либо механической тягой. В определенном смысле это было утверждение приоритета человека перед машиной посредством физических усилий и страданий. Это чувство находило подкрепление в неподвижности бесконечной вереницы машин всевозможных марок и габаритов, которые он обгонял, словно у него был мотор. Оставив наконец позади шум дороги, прерываемый подчас беспорядочными звуками клаксонов, Франсуа приблизился к стадиону.
Несмотря на драму, переживаемую клубом, команда, как обычно, тренировалась на небольшом поле, доступ на которое охранял мускулистый страж.
— Месье Ломенс приказал мне никого не пропускать.
Франсуа не стал спорить, понимая желание бельгийца, чтобы игроков оставили в покое. «The show must go on». Спектакль продолжается, каковы бы ни были драмы, разыгрываемые за кулисами. Рошан удовольствовался тем, что стал наблюдать, как лысый мужчина руководил движением нападающих. В стороне Дебе с помощью Лафаны отрабатывал прием мяча с лета, добиваясь совершенной техники. Он повторял бесконечно один и тот же жест, чтобы устранить малейшие ошибки и промедления, добиваясь абсолютной чистоты. Это был шедевр — рассчитанное движение (прекрасное своей пластикой и тонким исполнением), которое на поле длится лишь несколько секунд. Бегая вдоль боковой линии, Ломенс кричал, надрываясь:
— Раздвиньтесь, Gott verdam!.. Раздвиньтесь, займите все поле!
Опытным глазом Франсуа заметил, что Ди Лоро редко прикасается к мячу. Партнеры словно забыли об игроке, уступленном Римом (за деньги, разумеется) Вильгранду. Тренер взорвался.
— Вы что, боитесь, что Амедео украдет у вас мяч?.. А ты, Амедео, здесь не для массовки.
Франсуа направился к зданию клуба. За спиной раздавался голос полководца команды, фламандский акцент которого усиливался гневом:
— Сколько раз вам повторять: цель футбола — победить вратаря, а не плести кружева.
Одно из окон в конференц-зале раскрылось, и показалось смуглое лицо, похожее на лицо Бакеле, улетевшего в тропики. Это был, наверное, заменивший его уборщик, который, увидев гостя, улыбнулся на всякий случай широкой белозубой улыбкой, ярко блеснувшей на его темной физиономии.
— Привет, патрон… Я кузен Бакеле. Он сказал мне: «Ты можешь все рассказать тому тубабу, который бегает…» — Он помахал раструбом пылесоса. — Я не могу сейчас говорить с тобой, потому что мне приказали быстро все убрать.
Франсуа сделал вид, что не будет настаивать. Речь шла о цене.
— Как хочешь.
Трудяга тряхнул своей машиной. Резиновый шланг изогнулся, как удав.
— Подожди…
Чтобы ускорить дело, Франсуа достал стофранковую купюру.
— Я тоже спешу. Если ты скажешь мне, почему ты сейчас так суетишься…
Опасаясь упустить вознаграждение, собеседник принял таинственный вид.
— Это тубаб Лa Мориньер попросил меня все здесь вычистить сегодня.
Франсуа протянул ему деньги.
— За труды…
Спрятав купюру в карман халата, преемник Бакеле торжественно произнес:
— Сегодня после обеда в этой комнате будет новый большой разговор вместе с одним важным марабу,[25] который приехал издалека.
Рошан стал более настойчивым.
— Ты знаешь, о ком идет речь?
Африканец приставил сопло пылесоса к плечу, словно взяв «на караул».
— Мне сказали: держи язык за зубами. Гамба — хороший солдат. Всегда доволен. Никогда не наказан.
Франсуа рассердился.
— Слезай со своего баобаба. Пыль тебя ждет. Африканец стал торговаться.
— У тебя нет небольшой добавки, патрон? Журналист великодушно добавил еще пятьдесят франков.
Довольный уборщик немного высунулся из окна, вращая белками глаз, огромных, как шары спортивного лото.
