Из двери одного дома вышел черный лохматый пес, осмотрелся по сторонам, потянулся и направился к лесу. Легко перемахнув овражек, он вдруг замер, и его взор вонзился в шевелящийся белый силуэтик у запорошенного снегом кустарника. Пес прилег за холмиком, осторожный и неподвижный, как изваяние. А через мгновение уже во весь дух мчался за зайцем, удирающим в паническом страхе… Иногда ему удавалось поймать зайца или куропатку, но чаще приходилось возвращаться с охоты усталым и голодным. С каждым снегопадом снег становился глубже и охотиться приходилось все труднее и труднее. Совсем отощав и ослабев, он, однако, не отказывался от борьбы даже самой безнадежной, пока остается хоть малейшая возможность бороться за жизнь.
По ночам он выходил на пригорок, садился и, высоко подняв голову и полузакрыв глаза, ловил запахи приносимые дыханием ветра с севера. Его лохматая шерсть, тронутая ветром, шевелилась и искрилась прилипшими на загривке снежинками при свете луны. Долго он сидел и внюхивался в таинственные запахи зимней лунной ночи… Потом вдруг запрокидывал косматую морду к взошедшей луне, взвывал тихо и невыразимо тоскливо. Этот пес казался воплощением невысказанных дум Кроноцкого озера, окружающих его заснеженных сопок, дум величественной одинокой Кроноцкой вершины…
И вот однажды он увидел, что к поселку приближаются на лыжах люди. Это были лесники заповедника. Нес скрылся из виду и стал со стороны пристально следить за каждым передвижением незнакомых людей. Если бы на его месте был человек, то у него наверняка бы затрепетало сердце от волнения и радости встречи с людьми. Но он был суровый одичавший пес и привык жить в постоянной настороженности. Наблюдая за людьми, Цыганок ждал, что среди них может быть его хозяин. Хотелось броситься людям навстречу — лаять, лаять и лаять от радостной встречи с хозяином. Он тут же вспомнил своего хозяина, которого любил, был так предан и который по окончании работы экспедиции уехал в большой город и бросил его здесь, в пустом поселке гидрологов, умирать голодной смертью…
Прошло много времени, но он не мог забыть хозяина и терпеливо ждал каждый день, каждый час… Ждал все время, что он вернется однажды, покормит, потреплет по лохматому загривку и скажет: «Цыганок ты мой, Цыганок…». Когда пес спал, ему во сне слышались шаги хозяина и зовущий голос: «Цыганок, Цыганок, Цыганок…». Он сладостно ворчал сквозь сон и тихо потявкивал… А потом вдруг просыпался, открывал глаза… и безмолвная пустота домов, гудение ветра в проржавевших железных печных трубах наводили на него глубокую тоску. Холод со всех сторон подбирался к ослабевшей собаке… Цыганок с горя сворачивался поплотнее в клубочек и снова засыпал. В нем жила непоколебимая собачья преданность и любовь к своему хозяину.
И в этот раз ему хотелось, чтобы среди этих людей был его хозяин. Будучи осторожным и сдержанным, он не кинулся навстречу людям. За время жизни в одиночестве он хорошо усвоил, что осторожность к окружающим превыше всего. Люди были с ружьями, могли убить его или причинить страшную боль, как это однажды было. Отчего он остался с одним глазом и долго зализывал раны на теле. Сюда приезжал хромой рыжебородый старик со злыми глазами. Он ходил по домам и что-то выискивал среди брошенных вещей. Когда рыжебородый хотел зайти в дом, где жил хозяин Цыганка, тот бесстрашно накинулся на вора и пытался защитить свой дом. Старик выстрелил в него из ружья, жгучая дробь ранила бок собаки и лишила глаза.
Усталые путники готовились ужинать. Но один лесник с черной бородой по имени Карымыч, едва сбросив понягу с разнывшихся плеч, пошел посмотреть следы. Долго он ходил по следам собаки, петлявшим по окрестностям поселка, читая всю историю ее тяжелой одинокой жизни в этом суровом краю. Уже совсем стемнело, а опытный следопыт Карымыч, переполненный горькими мыслями, все не мог оторваться от еле видневшихся собачьих следов. Через некоторое время, когда Карымыч стал возвращаться в поселок, из-за сопки взошла луна и словно лампада раздвинула темноту. И без того уставший лесник шел медленно и о чем-то размышлял. Иногда он тяжело вздыхал и бормотал себе в бороду: «Ах ты ж бедолага…»
