Когда они подошли, я осмотрительно удалился в свое купе. Там было открыто окно, и я имел возможность слышать и видеть все, что происходит на платформе.
– У вас есть места до Люцерна? – на идеальном французском спросил напряженный и взволнованный, но очень мелодичный голос.
– Места? – повторил проводник. – Мадам может взять хоть пятьдесят мест.
– Что я вам говорил, мадам? – вставил сопровождавший ее человек в форменной одежде.
– Мне не нужно пятьдесят, – несколько раздраженно и даже сердито ответила она. – Всего два. Отдельное купе для меня и горничной. Ребенок будет с нами.
Только теперь я заметил, что горничная держала в руках сверток, содержимое которого не вызывало сомнения. Она покачивала им из стороны в сторону размеренными движениями, как убаюкивают ребенка.
– Если мадам желает, горничную и ребенка можно разместить отдельно, – предложил любезный проводник.
Но ее это не устроило.
– Нет, нет, нет, – резко отрубила она. – Я хочу, чтобы они ехали со мной. Я ведь уже сказала об этом, разве вы не слышали?
– Parfaitement[2], как мадам пожелает. Только поезд совсем не заполнен. Можно сказать, пуст. У нас всего один пассажир, джентльмен.
Это известие оказало на нее странное воздействие. Сначала на ее лице появилось удовлетворенное выражение, но ему на смену быстро пришла нервная настороженность, переросшая почти в страх. Пока проводник готовил билеты, она повернулась к горничной и обратилась к ней по-английски:
– Что делать, Филпоттс? Что если это окажется…
– О, нет! Никогда. Нам нельзя возвращаться. Вы должны решиться сейчас. Бояться-то нечего. Я видела этого мужчину, когда мы подходили. Он похож на джентльмена, на военного, а не на… вы знаете, о людях какого сорта я говорю.
Комплимент мне был приятен, но упоминание о людях «иного сорта» меня немало озадачило.
– Думаете, можно ехать? Думаете, здесь будет безопасно? Даже в этом пустом поезде? Уж лучше бы толпа, мы могли бы затеряться среди множества людей.
– Но тогда нас заметило бы множество людей. Кто-то мог бы вас узнать, мог бы сообщить кому-нибудь.
– Хотела бы я знать, кто этот пассажир. Тогда мне было бы намного спокойнее на душе. Если он будет ехать рядом, быть может, удастся уговорить его побыть с нами или хотя бы помочь с нашим сокровищем, пока я не передам его. Это такая обуза! Ужасно. Как я могла так поступить? Сейчас меня от одной мысли в дрожь бросает. Превратиться в вора! Я превратилась в обычного вора!
– Да все вокруг воруют, в этом ничего такого нет, если вас не поймали. К тому же вы все очень ловко сделали. А с какой выдержкой! Никто с вами не сравнится в этом деле. Вы словно всю жизнь этим занимались. – Горничная говорила с восторгом скромного исполнителя, воздающего хвалу гениальному преступнику.
Эта, как я понял, сообщница, обрядившаяся горничной, вид имела вполне благопристойный, внушающий уважение, и являлась прямой противоположностью своей младшей компаньонки: аккуратное, но непритязательное платье, сбитая, приземистая фигура, широкое, открытое и, как могло бы показаться случайному наблюдателю, честное лицо, неторопливые движения, свидетельствующие о взвешенном характере – такого человека не мучают угрызения совести, да и дурные поступки или вспоминания о них вряд ли его тронут или огорчат.
Наконец проводник протянул им билеты и с вежливым поклоном указал на вагон, мой, в который они и вошли. Я же, не испытывая ни малейшего интереса к услышанному, наоборот, вышел из него с другой стороны, направляясь в ресторан.
Кем были эти люди, с которыми меня столь странно и неожиданно свела судьба? Одна была леди, тут я не мог ошибиться, слишком многое это доказывало: голос, осанка, внешний вид – все говорило о благородном происхождении и воспитании, как бы низко она ни пала, чем бы ни запятнала свое высокое положение.
Она могла ступить на скользкую дорожку, или ее могли подтолкнуть к этому, но какими бы ни были причины ее нынешнего падения, она не могла всегда быть вором, которым она сама себя признала. Это слово слетело с ее собственных уст, и говорила она об этом не без раскаяния. Наверняка у нее имелось серьезное оправдание, должно быть, она стала жертвой какого-то необоримого искушения, какого-то сокрушительного давления – это чувствовалось в ее волнении, в ее страхе.
