Глава четвертая
ПРОЩАЙ, ЦИРК!
«Юного Фрица» артисты репетировали с увлечением, но премьера не состоялась: осенью 1942 года враг пробивался в низовья Волги, на Кавказ, подходил к Сталинграду Насмешливый, иронический спектакль, к сожалению, с каждым днем становился все менее и менее актуальным.
Новая программа начиналась большим патриотическим прологом. Заслуженный артист РСФСР клоун Леон Танти с лестницы, на которой была выстроена вся труппа в красочных костюмах, читал стихи, написанные С. Я. Маршаком:
На минуту греметь перестаньте,
Барабаны, труба, контрабас!..
Разрешите товарищу Танти
Говорить за себя и за вас!..
На арене под грохот сражений
Открываем мы нынешний год.
А кругом, на всемирной арене
Небывалая битва идет...
Цирковой наш закон непреложен:
Зверь, отведавший крови людской,
Должен быть навсегда уничтожен
Укротителя твердой рукой.
После конца представления Владимир и такой же фанатик-эквилибрист Михаил Егоров изобретали головокружительные трюки, дружески соревновались за кулисами. Левка и Сандро присутствовали на всех этих ночных репетициях.
— Что попробуем сегодня, Володя?
— По триста прыжков на одной руке! А потом на руках по ступенькам лестницы на второй этаж!
Артисты прыгали, стараясь обогнать друг друга. Вслед за ними прыгал и Левка. Желая догнать старших мастеров, он иногда репетировал по ночам и один.
Помимо выступлений в цирке, ежедневно по три-четыре раза артисты выступали в госпиталях.
Однажды, проходя по коридору госпиталя, тесно заставленному койками, Левка услышал, что кто-то зовет его. Он обернулся. В кресле на больших колесах сидел молодой человек с перекошенным от контузии лицом.
— Подойдите, пожалуйста, сюда, с вами хотят поговорить, — сказал он, кивнув на койку рядом. На ней неподвижно лежал человек с забинтованным лицом.
Левка подошел.
— Говорят, вы из цирка? — спросил забинтованный раненый.
— Да.
— Кто вы?
— Осинский.
— Левушка, — попытался поднять голову с подушки раненый, — как я рад... Какая встреча...
— Лежите, лежите... Кто вы?
— Может, вы меня не помните... Борисов я... Униформистом работал... У Цхомелидзе... Помните?
Левка, как ни старался, не мог припомнить Борисова, но сказал с волнением:
— Конечно, помню... Отлично помню... Как же...
Раненый обрадовался, с трудом вытащил руки из-под одеяла, нащупал Левкины, пожал их.
— А Гусарова, ассистента коллектива, помните, Левушка?
— Конечно.
— Убит... Под Смоленском, — сказал, вздохнув, раненый в кресле на больших колесах. — Вместе воевали... Однополчане... Вот так-то... Часто с Борисовым его вспоминаем... Мы двое в живых остались... Вот и привозит меня сестричка в это отделение побалакать. Главврач разрешил...
Борисов с трудом приподнялся на локтях. Его голос глухо звучал сквозь бинты.
— Познакомься, Левушка! Корешок это мой. Самосеев... Лев... А, Лев!.. Может, выступишь тут перед нашими? Тут, правда, одна слепота лежит, никто тебя не увидит, но это все равно... Мы хоть баян послушаем... Баянист-то с тобой?
— Здесь баянист...
— Ну вот, видишь, до чего здорово! А я буду объяснять ребятам твои трюки. Я ведь всю твою работу помню... Все перед глазами...
— Обязательно выступлю! О чем разговор, — поспешно промолвил Левка.
Заиграл баянист. Многие слепые устроились поудобнее, повернули в сторону музыки незрячие глаза, темные повязки, забинтованные головы.
— Начинаю, — хрипло сказал Левка и сделал шпагат.
— Он сейчас гнется назад, делает мостик, — радостно объяснял Борисов.
Слепые захлопали.
Левка выпрямился, заплакал, не смог продолжать номер. Громче и громче играл баян. Медсестра тоже заплакала, отвернулась, словно слепые могли ее увидеть. Левка собрался с силами, быстро сделал мостик.
— А сейчас, — продолжал радостно объяснять Борисов, — очень трудный трюк — стоечка на локтях — ломанец! Правда, здорово?
Опять дружно зааплодировали. Самосеев нагнул голову, съежился в своем кресле на колесах.
Левка просунул голову между ногами, согнувшись назад.
— Сейчас он гнется. Вперед. Вдвое! Называется клишник. Верно я объясняю? Здорово объясняю, а, Самосеев? Ты ведь видишь! Подтверди ребятам! Точно все, что я говорю?
