Пасхальные люди. Рассказы о святых женах - страница 15

Когда же госпожа повелела позвать к себе того юношу, Бонита испугалась.

За свой век она видала всякое. И знала несколько случаев, когда девы, не справившись с искушением плоти, падали, а затем не могли перенести стыда. Одни тут же лишали себя жизни. Другие же, согрешив, сразу теряли всякую надежду на спасение и в отчаянии предавали себя пороку, так что вылезти из нечистот уже не имели сил. Несчастные души!

«Я просто постою за дверью! – думала Бонита. – И если что…» Дальше она даже не смела подумать.

Когда он вошел, она сидела за ткачеством.

Она кивнула ему, приглашая сесть на лавку. Он сел, с жадностью глядя на нее.

Тишина, как струна, натянулась в комнате.

– Зачем ты, брат, доставляешь мне столько огорчения и печали, что не даешь мне даже сходить в церковь? – тихо спросила она, не сводя глаз со своей ткани.

– Я… – начал юноша, – я… очень люблю тебя. И когда тебя вижу, я весь бываю как бы огненный. Это так!

Ее губы плотно сжались, она немного помолчала и спросила:

– Что же ты видишь во мне? – в голосе ее не слышалось и тени игры. Лишь непонятная ему решимость.

– Я вижу очи твои настолько прекрасными, – сказал он пылко, – что они прельщают меня.

Она подняла брови. Что-то одновременно грустное и отчаянное мелькнуло в ее лице. «Как хороша она в своей грусти», – подумал он.

– Значит, глаза… – задумчиво сказала она.

И вдруг (он даже не успел понять, что происходит), она подняла руку и резко ударила себя острым челноком. В один глаз и в другой.

Кровь залила ей лицо.

В комнату вбежала служанка.

– О, госпожа, госпожа! – запричитала старая женщина. – О, бедная моя девочка!

Бонита обняла рукой голову Мастридии и белым чистым платом отирала ей кровь, соображая, что делать дальше. Бежать за врачом? Кричать о помощи?

Тут служанка заметила темную фигуру, неподвижно застывшую на лавке. Лицо юноши вытянулось, подбородок дрожал. Бонита сверкнула глазами:

«Это вы… Разве не видели, госпожа… она – агница Божия, а вы… вы…»

Он не помнил, где провел тот вечер и ту ночь. Образ Мастридии с выколотыми глазами не выходил у него из головы.

Что он наделал?

Что теперь будет с нею?

И отчего он сбежал? Струсил?

Наутро он, пошатываясь, пришел в храм и всю службу простоял не шелохнувшись, не обращая никакого внимания на священнослужителя, кадящего храм, на недоуменные взгляды других прихожан, на ход службы. Он так бы и стоял там, но один из обеспокоенных его видом церковников замолвил о нем слово.

Когда служба закончилась и все разошлись по домам, к нему подошел тот самый старенький иерей. Священник ничего не спрашивал, а просто встал рядом. Некоторое время они молчали.

А затем священник с любовью и участием заговорил о милосердии Божием.

И юноша, как растение, которое тянется к теплу, потянулся на этот сердечный призыв к покаянию.

Он рассказал все. О себе, своих похождениях, О Мастридии, своей влюбленности и ее отказе. Он говорил и говорил, пока не пришло время рассказать о вчерашнем дне. Тут он запнулся и зарыдал.

Священник не торопил его, он накрыл его епитрахилью, и молча внимал, видимо, сопереживая.

Все.

– Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, – промолвил священник. – И еще: Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя.

– Значит, она сделала это ради меня? Лишила себя зрения, чтобы я прозрел? – выдохнул юноша.

Священник ничего не сказал.

– Что же мне делать? – обратился юноша.

– А ты сам не знаешь? – тихо спросил иерей.

– Знаю, – еще тише ответил тот.

Отправившись в скит, юноша облекся в черные одежды и сделался строгим иноком, подражая в молитвенных подвигах и воздержании святым отцам. Мастридия же окончила свое житие, работая Господу, к Которому и предстала.

Рассказ основан на житии святой Мастридии Александрийской. Ее память совершается Православной Церковью 24 ноября/7 декабря.

Ее руки месили тесто. Две тонкие, но сильные руки, почерневшие от времени и солнца, мяли, катали, комкали и снова мяли белое пушистое тесто. Тесто поддавалось теплу рук и, послушное, становилось мягче и нежнее. Когда-то и она была такой же мягкой и нежной. Такой же белой, такой же податливой. Женственной и легкой.