— Нет, можешь, можешь! Каждый может. Разве, когда взрослеешь, не меняешься?
Он снова покачал головой; он весь дрожал, как будто на грудь ему кто-то давил тяжелой палкой. Глаза его метались из стороны в сторону, и Линда поняла: он чувствовал себя загнанным зверем.
— Я хотела тебе помочь.
— Другому кому-нибудь помогай, — ответил Эдмунд, вытянул руки, разжал ладони и замолчал, как будто не намереваясь никогда больше с ней говорить. Но немного погодя он еле слышно произнес: — Уйди, пожалуйста.
Эдмунд выговорил это с такой болью, что Линда даже отшатнулась, когда он швырнул ей комбинезон. Металлическая пуговица, украшенная похожей на рог эмблемой производителя из города Лоуэлл, штат Массачусетс, ударила ее прямо под глаз. В ней вскипела ярость: Линда была уверена, что пойдет кровь, но потрогала лицо и ничего не заметила; может, будет небольшой синяк, но это не страшно — скоро сойдет.
После этого разговора Линда взяла у Валенсии коробку со швейными принадлежностями, корзину с лоскутами, пошла к себе в дом и вдела нитку в иголку. Она терпеть не могла заниматься шитьем и надеялась, что настанет день, когда ей не нужно будет ничего штопать; но, как и любая другая девушка, шила она довольно умело. Вывалив лоскуты из корзины на кровать, Линда снова задумалась о своем будущем — такие мысли теперь посещали ее по нескольку раз на дню — и пообещала себе, что оно будет не такое, как у всех. Штанины нужно будет удлинить дюймов на восемь-десять; значит, придется распарывать манжеты и надставлять их. Линда пошарила в лоскутах, но не нашла никакой подходящей ткани. Когда их одежда окончательно снашивалась, сильно пачкалась или рвалась от колючек или крючка, Валенсия с Линдой брали в руки ножницы, которыми стригли овец, резали вещи на лоскуты и складывали их в корзину. Там лежала полоска фланели с рисунком из эдельвейсов — когда-то это было праздничное платье Валенсии. А еще квадратный лоскут грубой шерсти, оставшийся от военных штанов Дитера, ярд желтого муслина — бывшая ночная рубашка Дитера. А еще обрезки грубой синей саржи, из которой шили куртки возчики, ярко-оранжевый хлопок, шерстяной кашемир, черный молескин, снова саржа в ярко-красную полоску — все, что осталось от одежды, висевшей на веревке семейной памяти. Рубашки, перешитые в кофточки; свитеры, перевязанные в шапки; юбка, ставшая короткими штанами чуть ниже колен, матроской и в конце концов носовым платком, расшитым Линдой и Валенсией. Среди лоскутов Линда нашла и половину белой фланелевой простыни, которая когда-то лежала у нее на кровати, а потом была разрезана надвое, потому что во сне Линда перепачкала ее менструальной кровью. Она хотела было сжечь простыню — два ярких красных пятна на ней светились, точно глаза, — но Валенсия сказала: «Постой. Другая половина еще совсем хорошая». И оказалась права, потому что теперь эта фланель пригодилась, чтобы удлинить комбинезон Брудера — сделать большие манжеты, расставить в боках, чтобы ему было свободно. Если бы только атласное сердечко тоже выросло — на Брудере оно казалось совсем маленьким, как красное пятнышко.
Когда они дошли до школы, Линда крикнула Эдмунду: «Пока!» — ему нужно было дальше, в гостиницу. Она смотрела, как он уходил по дороге, ждала, что он обернется, махнет ей рукой, но видела только его спину. Потом по дороге пропылил грузовик, плюнул облаком выхлопа, а когда оно рассеялось, Эдмунда уже не было.
Мисс Уинтерборн стояла на ступеньках школы и радостно встречала своих учеников. К началу учебного года она взбила волосы наподобие причесок, которые Линда видела в каталогах торговцев, и выглядела сейчас как отчаянно молодящаяся старуха. Кофточка без воротничка приоткрывала шею; она ярко вспыхнула, когда Линда представила ей Брудера.
— На каком уровне вы были в прошлом году? — задала вопрос мисс Уинтерборн.
Он не ответил, и румянец с шеи поднялся выше, на подбородок и щеки.
— Он был на войне. Вместе с папой, — ответила Линда.
— Что ж, добро пожаловать в школу Калвера, — сказала мисс Уинтерборн.
— Я не учиться сюда пришел, — сказал Брудер.
