- Ну, предположим.
- Поэтому и нагрубила...
-Упоминание о девушке из парка ЦДСА опять так ее расстраивает, что вот-вот расплачется.
- Ты что, ревнуешь, что ли? Это же было до того, как мы познакомились... И вообще, у тебя нет никаких оснований. Смешно даже...
Прерывает меня; такое ощущение, что она и не слышала
моих слов. Сейчас для нее главное - высказаться. Слова звучат как клятва, голос звенит;
- До меня больше никто не дотронется. Никогда... До конца жизни.
Усмехаюсь. Очень уж не верится. Но любопытно - почему вдруг она приняла такое решение?
- Не веришь?! Я поклялась. Только ты!
- Что - только я?
- Только ты можешь сделать со мной все, что захочешь. Даже убить.
А она действительно с легким сдвигом. Алик прав. А может, и не легким, а вполне основательным...
- Нет, правда, хочешь меня убить?
- Ну что ты ерунду мелешь? Почему это я должен хотеть тебя убить?
И тут начинается нечто, к чему я никак не подготовлен. С рыданиями, рвущимися откуда-то из самого ее нутра, она бросается ко мне:
- Я не хочу жить. Прибей меня, прибей... тварь залапанную... И все норовит упасть на колени. Пытаясь помешать, чувствую, что всю ее трясет, как в лихорадке.
- Да успокойся ты. Ну хватит. Хватит, говорю.
Но она все-таки прорывается к ногам и утыкается в них лицом. Наклонившись, глажу ее по волосам...
- Я уеду, уеду. Два дня поживу и уеду. Честное слово.
- Ну хорошо, хорошо, только не плачь...
Она все сильней прижимается к моим ногам и плачет так горько и обильно, что слезы, пропитав ткань брюк, касаются кожи.
Ночью она не засыпает ни на минуту. Сквозь сон ощущаю, как она тихонько гладит меня, целует и что-то еле слышно пришептывает, будто молится: "Дорогой, дорогой, хороший, красивый, сильный... Рученьки мои... Шейка... глазки..."
Только мать меня так ласкала, когда я был совсем маленьким, так же нежно и преданно. Бедная мама...
Под самое утро, на рассвете, улавливаю что-то странное в ее поведении отпрянув от меня, забивается в угол. На застывшем лице страх, будто кто-то целится в нее из пистолета.
- Что с тобой?
- Слышишь?
- Что?
- Режут.
Звук действительно режущий.
- Это карьер... Что?
- Карьер. Камень режут для стройки.
- А далеко он? - Да... не обращай внимания...
Но она долго не может успокоиться.
Я тоже первое время мучился - мерзкий все же звук получается, когда металл вгрызается в камень. Надрывно визжащий, без передышки. Как будто глотку за глоткой режут...
- Как она на тебя смотрит! - улыбается Писатель. Это первая его улыбка за вечер (медленно отходят от дневных неприятностей литературные работники).
- Кто?
- Очаровательное создание... вой у дверей... Оглядываюсь, но лица девушки, которая в сопровождении двух парней выходит в дверь, разглядеть не успеваю.
- И ручкой тебе махала! А ты все так же нравишься женщинам! - откровенно удивляется он.
- Да, - говорю, - нравлюсь. А что?
Улавливает в моем голосе легкий вызов и обнимает за плечи. Уверяет, что ничего плохого не имел в виду.
- Просто удивляешься тому, что человек без высшего образования может нравиться женщинам?
- Глупости... Я удивляюсь тому, что мы вообще еще можем нравиться женщинам. Да еще таким молоденьким... Прижимает меня к себе.
- Ты перебрал немного.
- Самую малость.
- Чуть больше, чем малость, раз начинаешь придираться. Я же тебя знаю. Как ты это называешь?
- Повышенное чувство справедливости.
- Ты в прекрасной форме, Марат. - Он с удовольствием оглядывает меня. Качаешься?
- Еще как...
- Молодец... А на меня противно смотреть, когда раздеваюсь, - мешок дерьма.
- Зато здесь золото, - стучу его по лбу. - Дал бы почитать что-нибудь свое.
- Тебе не понравится.
- Почему?
- Ты же традиционалист.
- Если человек любит Дюма, значит, он традиционалист?
- Если он любит только Дюма, то - да.
- Ну, что делать? - развожу руками. - Пишите лучше, будем любить и вас...
Наконец официант приносит какой-то огромный сверток - заказ Счастливчика. Забрав его, спускаемся на первый этаж, к гардеробу. Остальные уже внизу. Греют мотор и дышат воздухом...
Предусмотрительный Счастливчик поставил машину на другой стороне улицы, чтобы не обращать внимания ГАИ.