Гийом поддерживал меня под локоть, пока мы шли через Сент-Антуанское предместье к Новому мосту, и галантно оберегал меня от толкотни. Я была благодарна ему за заботу, но мысленно уже решила, что если это не наша последняя встреча, то, уж конечно, последняя прогулка.
Новый мост оставался самым беспокойным и злачным местом Парижа – настоящим раем для бродяг, мошенников и проституток. Торговля здесь шла бойко, так же бойко срезались у прохожих часы и кошельки. Чувствовался слабый запах свежескошенного сена. Но внизу, под Новым мостом, Сена была страшна, как смертный грех, завалена нечистотами, отходами и пищевыми помоями. На воде качались целые стаи яблочных огрызков. Гнили устрицы и рыбьи внутренности, распространяя отвратительный смрад. Монотонно звучала шарманка. Подозрительного вида монах продавал ладанки, утверждая, что они так же священны, как и те мощи, что находятся в Понтуазе и Сен-Жермене. Ладанки особым успехом не пользовались.
Я уже привыкла к такому Парижу – Парижу низших слоев. У скромной мадам Шантале, снимающей тесную квартирку, было достаточно времени, чтобы узнать его. Я чувствовала, что люблю Париж – грязный и сияющий, великолепный и нищий, люблю уличную толкотню и крики биндюжников, споры торговок, смех прачек у реки. Мне будет жаль уезжать отсюда. Разве Вена сможет заменить мне все это?
Брюн купил скромный букет желтых ноготков и протянул мне. Улыбаясь, я приколола цветы к груди, хотя и сознавала, что они не очень-то сочетаются с лавандовым оттенком моего платья.
– Гийом, вы отведете меня на площадь Карусель?
– Это что, к вашему дому?
– Да.
Он не знал, зачем мы туда идем, но пошел вместе со мной, ни о чем не спрашивая.
Площадь Карусель кишела вооруженными людьми – гвардейцами, волонтерами и марсельцами-федератами. Вместо того чтобы сразу отправиться на фронт, они создали под Парижем свой лагерь и болтались по городу с революционными речами. Тем временем еще в мае стало ясно, что армия небоеспособна, а генералы заявили о невозможности наступления. Еще весной французы в панике бежали при одном виде австрийцев и пруссаков. Еще 11 июля Собрание объявило: «Отечество в опасности». Федераты же грубо бранили толстого Луи, требовали его немедленного низложения и в спорах коротали свое безделье. Наибольший их гнев вызывало то, что король, самый большой мерзавец в мире, декретировав роспуск собственной королевской гвардии и таким образом лишив себя всякой защиты, вдруг впервые за целый год заупрямился и не пожелал санкционировать декрет Собрания о создании лагеря федератов под Парижем. Как? Он осмелился противоречить солдатам революции? Так свергнуть его за это! Всем ясно, что он ждет, пока в Париж вступят враги. Так пусть прежде проверит, крепко ли сидит у чего на плечах его собственная голова!
Я невольно поразилась нелепости этих обвинений. Подумать только, Людовик XVI ждет прихода войск коалиции! Как будто он и Мария Антуанетта не понимают, что, если Франция потерпит поражение, для королевской семьи будут возможны только два исхода: либо все они будут перебиты толпой, либо их насильно депортируют на юг страны.
– Куда именно вы завтра уезжаете? – спросила я Гийома, когда мы пробирались через толпу.
– В Суассон, согласно декрету Собрания. А оттуда – в Северную армию. Я получу место адъютанта генерала Дюмурье.
С жутким чувством в груди я прошла мимо гильотины. Я никак не могла привыкнуть к ее виду, хотя мне даже доводилось видеть здесь казни. Казнили пока редко. На гильотину отправляли иностранных шпионов, обнаруженных во Франции, и агентов аристократов из Кобленца.
Не без содрогания увидела я кованые кружева ограды моего дома… То есть моего бывшего дома. Особняк на площади Карусель вот уже полгода не принадлежал мне. Мой взгляд легко отмечал все, что изменилось в его облике. Окна почти везде выбиты, стены слегка облупились. Сад вокруг дома следовало бы основательно прополоть. Рядом с флоксами на клумбах свободно росли сорняки, чудесные розы были затоптаны многочисленной челядью буржуа, съехавшихся на аукцион. Торги еще не начинались. Лакеи устанавливали во дворе стулья для богатых покупателей, зеваки толпились на обочине в ожидании любопытного зрелища.
