- Ого, - крикнул дворянин из Пикардии, - у тебя, братец, силы много. Но выпусти ты наконец мою руку, а не то мне придется надавать тебе без счету оплеух!
И в то же время из другого угла донесся голос писца:
- Дай-ка поглядеть на себя, швабра! Подойди-ка сюда, пластырь! Я научу тебя связываться со мною. Распорю тебе рыбьей костью живот!
- Я задушу тебя! - вопил Тюрлюпэн, дравшийся впотьмах с ведром, метлою, парикмахерским болваном, корзиной для угля и барабаном для просушки волос. - Я переломаю тебе ребра!
- Слышите, господин Ле-Гуш! Он задушит его! - стонала вдова. - Он переломает ему ребра! Разнимите же их!
Внезапно луч света упал на побоище. Из комнаты, служившей вдове кладовой, спальней и кухней, выбежала, завернутая в простыню, маленькая Николь с огарком свечи в руке и жалобным голосом закричала:
- Господин Тюрлюпэн, что случилось? Что сделали вы с моей кошечкой? Жамина, бедненькая моя Жамина, где ты, я не вижу тебя!
Тюрлюпэн стоял, задыхаясь, посреди произведенного им разгрома. Он искал своего противника. Но как только стало светло, писец бросился к выходу и находился уже на улице, перед дверью в лавку. Чувствуя себя в безопасности, он показывал презрительным и в то же время жалостливым жестом на Тюрлюпэна, который стоял в свете свечи, взъерошенный, в разодранной одежде, с трудом переводя дыхание, с синяком на лбу и черным от золы лицом.
- Поглядите-ка на него, сударыня! - сказал он. - Не грустно ли думать, что Христос из-за этого осла погиб на кресте?
Деревянный болван полетел через всю комнату, но не попал в цель, потому что писец уже дал стречка. Тюрлюпэн, ринувшийся на улицу с щипцами в руке, готовый совершить убийство, поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как господин Фруассе исчез за ближайшим углом.
Госпожа Сабо, охая и вздыхая, подбирала с пола осколки своего умывальника, маленькая Николь сидела, кутаясь в простыню, дрожа от холода, на скамье подле печки и прижимала к груди сыскавшуюся кошечку, господин Ле-Гуш потирал себе руки.
- Пусть только посмеет ей написать! - бормотал Тюрлюпэн, чувствуя себя отвратительно. - Я ему размозжу череп. Он не знает ее имени, это лучше всего. Только бы он не показался здесь еще раз, я ему...
Он умолк, он окаменел, и щипцы вывалились у него из рук. Порыв ветра пронесся по комнате, растрепал парик господина Пижо и запутался в простыне девочки, которая от усталости задремала на скамье.
Вдруг Тюрлюпэн повернулся. В один прыжок очутился около вдовы Сабо и потащил ее за собою к двери.
- Посмотрите... там! - пролепетал он, вне себя от волнения. - Она сама явилась, она была тут. Писец солгал, неправда все, что он говорил о деньгах, и свидетелях, и доказательствах. Она сама явилась, она знает теперь, где меня можно найти, - ах, госпожа Сабо, дело идет на лад. Мне не нужно ни денег, ни свидетелей. Я очень счастлив, госпожа Сабо, я очень счастлив!
И, сжимая руку вдовы как в тисках, он показал на карету, которая медленно и тяжеловесно грохотала в темноте по улице Двенадцати Апостолов.
На следующее утро Тюрлюпэн спозаранку принялся за свою работу, как будто ничего накануне не случилось. Вдова, войдя в комнату с его завтраком, молоком и хлебом, застала его уже за тисками. Он разложил по длине локоны, предназначенные для парика господина Пижо, и придавал им гладкость и мягкость, увлажняя их древесным маслом. Работой этой он был, казалось, поглощен всецело, не отводил от нее глаз. Молоко остывало, у него не было времени завтракать. Он боялся наслушаться вопросов и попреков и к тому же не мог простить вдове того, что накануне, в избытке счастья и радости, чуть было не выдал ей своей тайны. И покуда он чувствовал на себе озабоченный и удрученный взгляд вдовы, желтый парик господина Пижо был для него самой важной вещью на свете. Но едва лишь госпожа Сабо вышла из комнаты, он отложил в сторону деревяшки для завивки и ушел в свои мысли. И между тем как он уставился в пространство мечтательным взглядом, вокруг него исчезли предметы повседневного обихода, стол, скамья, железная печурка, орудия его ремесла, и он видел в воображении карету дома Ла-Тремуй, тяжеловесно и пышно катившуюся по извилистым улицам, чтобы перенести его из безвестного и убогого существования в блестящую сферу великой судьбы, поджидавшей его.
