Начали появляться богомольцы, проходя между рядами нищихъ. Старикъ Андронычъ всталъ около двери и началъ ее распахивать передъ входящими. Показалась пожилая дама въ лисьей ротондѣ и шапочкѣ, повязанной сверху пуховой косынкой. Нѣкоторыя нищія-старухи тотчасъ — же протянули руки и стали шептать слова о подачкѣ.
Старуха Власьевна въ сѣромъ платкѣ на головѣ и въ очкахъ съ круглыми стеклами въ бѣлой металлической оправѣ только поклонилась дамѣ и проговорила:
— Здравствуйте, матушка, Анна Матвѣвна. Добраго здоровья вамъ желаю — и тутъ-же сказала нищимъ:- Чего вы лапы-то протянули? Или не узнали? Вѣдь это полковница Саватьева, старая прихожанка здѣшняя. Развѣ она когда-нибудь подаетъ, когда входитъ въ церковь? Ни въ жизнь… Она только при выходѣ одѣляетъ.
— Да и то не признали, — созналась старушенка со сморщеннымъ лицомъ. — Очень ужъ много у нея сегодня на головѣ-то навьючено.
Показался купецъ въ енотовой шубѣ. Онъ остановился на паперти и истово перекрестился три раза. Руки нищихъ протянулись.
— Святую милостынку, Христа ради, батюшка.
— Да, пожалуй, пока не тѣсно… Сколько васъ? — спросилъ купецъ считая нищихъ. — Разъ, два, четыре… Ну, да все равно… Вотъ двугривенный… Подѣлите по копѣйкѣ, а кому не хватитъ, ужъ не взыщите…
Онъ распахнулъ шубу, листалъ изъ кармана двугривенный, подалъ ближайшей старухѣ и вошелъ въ церковь.
Начался дѣлежъ. Старухи и старики начали спорить. Нѣсколькимъ нищимъ не хватило. Тѣ требовали раздѣлить копѣйки на гроши. Послышалась руготня. Какую-то женщину съ ребенкомъ за пазухой притиснули. Ребенокъ заревѣлъ. А богомольцы все прибывали и прибывали. Андронычъ долженъ былъ ввязаться въ дѣло. Онъ подскочилъ отъ дверей къ нищимъ и закричалъ:
— Кшъ… Смирно! Чего раскудахтались! Богомольцы идутъ въ храмъ съ усердіемъ, а у васъ словно рынокъ… Чего орешь, Татьяна Васильевна? Встань на свои мѣсто. Грошъ…. Не видала ты гроша:
— И грошъ деньги. Всякому, Андронычъ, своя слеза солона. Зачѣмъ-же безобразить.
— Становись, говорю, на свое мѣсто! Срамъ эдакій. Сейчасъ племянникъ церковнаго старосты прошилъ. Василій Варсонофьичъ. Ты думаешь, Василій Варсонофьичъ не скажетъ старостѣ, что тутъ старухи бунтуютъ? Онъ ужъ и такъ ругался въ прошлое воскресенье.
— Милостыньку Христову подайте, батюшка, благодѣтель. Подайте, Христа ради, на хлѣбъ.
Руки опять вытянулись. Проходилъ старикъ, отставной полковникъ въ форменномъ пальто и на ходу снималъ съ головы черные суконные наушники. Андронычъ бросился къ дверямъ, распахнулъ ихъ передъ полковникомъ, поклонился въ поясъ и сказалъ:
— Пожалуйте, батюшка, вашескоблаародіе… Отставному николаевскому солдату…
Полковникъ сунулъ ему что-то въ руку и прошелъ въ церковь. Андронычъ взглянулъ въ руку и улыбнулся.
— Сколько? Сколько? — интересовались другіе нищіе.
— Только трешину.
— Вишь ты, только трешину. А кто здѣсь даетъ больше-то? Тебѣ трешину, а намъ хоть-бы плюнулъ. Знакомый, что-ли?
— Въ первый разъ его вижу. Но онъ видитъ, что я солдатъ и все эдакое…
Появилась старуха въ синемъ суконномъ пальто, крестилась и направлялась въ церковь.
У старухъ-нищихъ послышалось ей вслѣдъ:
— Вонъ и богадѣленки руку протягивать идутъ, такъ намъ-то ужъ и Богъ велѣлъ. Мы на паперти а вѣдь она въ церкви, такъ кто больше наберетъ?
Старуха обертывается.
— Да что вы кофею съ дурманомъ напились спозаранку, что-ли? Я никогда не прошу, — говорить она.
— Просить не просишь, это точно, а руку протягиваешь.
— Подите вы, грѣховодницы! — машетъ рукою старуха-богадѣленка и скрывается за дверью.
