— Моя семья, — объяснил мне господин Нулла, увидев, что я рассматриваю карточку. — Это моя жена. Славная, прекрасная женщина. Это моя дочь Эвике. Первая ученица. Вся в мать. А это мой сын Пишта. Немного озорной мальчик, но это с годами пройдет.
Немного озорной, но это пройдет! Да поможет тебе бог, дорогой Пишта. Я уже теперь прощаюсь с тобой, так как подозреваю и боюсь, что озорство пройдет у тебя очень скоро, гораздо скорее, чем надо. Знаешь, люди все как один рождаются озорными, милыми существами, но к чему все это, если их прелесть быстро проходит? Взгляни вокруг себя, посмотри на свою маму — на эту испуганную квочку, озорство у которой прошло, конечно, уже давным-давно, посмотри на своего отца — этого дотошного муравья, который, вероятно, никогда в жизни не был ни озорником, ни даже ребенком.
Ну а вообще в чем же заключается твое озорство? Может быть, за обедом ты плюешь в суп? Или играешь в прятки с сыном дворника? А может быть, еще и бросаешь бумажные шарики в господина учителя? Берегись, Пиштике! Этого делать нельзя, потому что в один прекрасный день из маленького мальчика ты станешь большим, и вместо бумажных шариков у тебя в руках окажутся бомбы. А тогда может случиться беда!
Господин Нулла предложил мне стул.
— Будьте любезны присесть, — сказал он мне и смущенно склонился у письменного стола.
Было совершенно очевидно, что его угодливый тон и поданный стул предназначались не мне, а моему отцу. Но что я мог тут поделать? И мог ли поступать иначе господин Нулла?
В конце концов человеку свойственно быть не только человеком, но в какой-то мере еще и жвачной скотиной, которой необходимо пастись и при этом соблюдать особые правила; это, конечно, в том случае, когда вообще имеется пастбище, на котором можно пастись.
Господин Нулла положил передо мной тетрадку, целую груду конвертов и начал объяснять:
— Вот это, прошу покорно, адреса. Будьте так любезны написать их на конвертах. На самом верху должно стоять обращение, соответствующее званию лица, которому адресуется письмо: милостивому государю, его благородию, его сиятельству или его светлости. Будьте добры, господин Хамваш, обратить на это особое внимание. Вы ведь сами изволите знать, каковы люди! Затем вы напишете имя и фамилию, а еще ниже — адрес. Если разрешите, я сейчас сам надпишу конверт, чтобы показать, как это делается. В этом нет ничего сложного. Будьте любезны, смотрите внимательно!
Все это господин Нулла произнес без тени улыбки. Надписывание адресов считалось им, очевидно, своего рода призванием, а самого себя он считал непревзойденным мастером этого дела.
За две недели я постиг ремесло банковского служащего. Я теперь совершенно точно знал, кому, когда и как я должен кланяться, а кому и когда не должен. Узнал я также, что приличествует моему званию, а что нет. Еще я выучил, кто чей родственник, чье имя и перед кем нельзя упоминать, а также когда, что и где можно говорить. Это оказалось весьма сложной наукой, которую человеку полагается постичь по возможности в молодом возрасте. Заведующие торговыми фирмами были, как правило, родственниками директоров, а вокруг тех, у кого были дочери на выданье, увивались молодые смазливые клерки. Восемнадцатилетняя дочь одного из директоров, невиннейшая барышня, ходила через день к нам в банк, кокетничала в коридорах, а когда ее один раз застали в «отче-наш», где она целовалась с молодым клерком, Вимпич таинственно намекнул мне, что перед этим юношей открывается блестящая карьера. С генеральным директором банка встречались мы крайне редко, и при виде его недовольно сморщенного лица с пенсне на носу всех нас охватывал трепет. О нем говорили, что он очень злой человек, и это мнение вполне его устраивало, но газеты после соответствующего подмасливания объявили его добрым: было опубликовано сообщение, что он пожертвовал тысячу пенгё на санаторий для собак, а ведь всем известно, что столь страстный любитель собак не может быть плохим человеком.
Члены правления банка вообще имели обыкновение время от времени давать интервью газетам, но в этих случаях бравые репортеры не донимали их вопросами из экономической области, а предоставляли им возможность высказывать перед широкой публикой свои философские взгляды, делиться житейской мудростью. После опубликования таких интервью становилось ясно, что в банке работают лишь гениальные люди с широким кругозором. Один из них, отвечая на вопрос репортера, даже заявил: «Милостивый государь, мне присущ особый талант — способность получать наследство» (он был совершенно прав: такие способности даны только отпрыскам очень высокопоставленных семей и тех, кто овладел искусством наживать капитал). Еще одна светлейшая личность, владевшая всеми угольными шахтами, о которой газеты писали, что ее труд заслуживает благодарности отечества, ответила интервьюеру: «Я счастлив лишь тогда, когда работаю сам и вижу, как дымят трубы моих заводов, а также когда удовлетворены мои рабочие. А мои рабочие всем довольны, ибо на заводе между мною и ими нет никакой разницы». (На заводе!) Именно так он и ответил на вопрос о своих талантах, а потом еще добавил: «Я никогда не хвастался тем, что жертвую тысячи для сирот, что помогаю студентам, что содержу пять семей и что у меня на кухне ежедневно обедает до десяти бедняков».
