Паноптикум - страница 23
На другой день Тото в леопардовой шубке, загорелая, белокурая, надушенная предстала перед моим письменным столом в банке. Она обняла меня с такой страстностью, с какой обычно обнимают женщины, лишь накануне изменявшие своему любовнику. С наигранным восторгом рассказывала она о красотах природы, восхищалась кроваво-красными закатами, когда солнце около пяти часов пополудни «безумно стильно» заходило за снежные вершины, посвятила меня в немалое количество всяких лыжных историй, не забыв упомянуть о «шведских поворотах», и наконец изрекла:
— Что может быть приятнее для утоления жажды, чем стакан свежего молока на высоте двух тысяч метров.
Несколько позже Тото рассказала и об окружавшем ее обществе. Компания, конечно, подобралась замечательная — все загорелые, мускулистые альпийские донжуаны, неизменный итальянский офицер, английский лорд, венгерский магнат и баснословно богатый старик, путешествующий с «совсем простенькой белобрысой гусыней» (о таких дамы из высшего общества обычно говорят: «Ну и везет же некоторым!»). Но самым большим успехом пользовалась, конечно, Тото.
Из всей этой компании постоянным партнером Тото оказался все же тот самый молодой граф, подпись которого красовалась на присланной мне Тото открытке. Граф, хотя и ветреник, был все же «очень мил», а так как его недавно покинула возлюбленная, то Тото пришлось утешать его. Она утешала его, катаясь на лыжах, утешала за обедом, утешала днем и ночью, но любовницей его не стала, хотя для этого представлялось сколько угодно возможностей.
Сама Тото объясняла это так:
— Знаю я этих людей: воспользовавшись женщиной, они из милости оплачивают ее счет в гостинице, а встретившись с ней у себя на родине, даже не поздороваются.
Из всего этого я все-таки мог заключить, что Тото была любовницей графа.
Но особенно болезненное ощущение испытал я, когда Тото обвила мою шею мягкими руками и шепнула мне на ухо, что «попала в беду». Она уверяла, что с графом у нее не было никаких любовных отношении (он осмеливался лишь целовать ее руки) и что причиной «беды» являюсь исключительно я. Под словом «беда» она подразумевала плод легкого нарушения нравственности, который в этот момент, хотя и в самой примитивной форме существования, свил себе гнездышко у нее под сердцем, предназначенным только для того, чтобы биться. Тото говорила о «беде», как будто это был всего лишь насморк, и сообщила мне, что знает трех гинекологов: доктора Бутьяка, доктора Кланицку и доктора Шентага. И все они чудесные люди. «Беде» можно помочь, и это будет стоить лишь три тысячи пенгё, включая сюда акушерку, клинику и небольшой отдых после. А если мне кажется, что это слишком дорого, то она согласна и на то, чтобы родить. Ведь в конце концов каждая женщина мечтает о прелестном белокуром сынке, ибо, как говорится: «В женщине никогда не умирает мать, и она лишь вынуждена отсрочить на время осуществление своего действительного призвания» (см. оперетту «Приданое королевы», действие второе). Тото была так же коварна, как леопард, из шкуры которого сшита ее шубка. Напрасно пытался я ей объяснить, что отец денег не даст, а мое жалованье слишком еще ничтожно: в улыбке Тото сквозила непреклонность.
Тото играла кривым разрезным ножом и вдруг начала плакать, ловко роняя слезы на напудренный подбородок. Недаром Тото была артисткой — запаса слез хватало у нее на все случаи жизни. Но ведь вид нищего, подвязавшего здоровую ногу, чтобы казаться хромым и вызвать больше жалости у проходящих, производит такое же впечатление, как и вид настоящего калеки; то же самое можно сказать о театральных слезах Тото: они производили такое же действие, как если бы были настоящими.
Тото сидела у моего письменного стола, роняя капли воды, похожие на слезы, и очень вежливо угрожала мне:
— Или — или! Или аборт, или готовься стать отцом!
В этот момент жизнь навалилась на мои плечи всей своей тяжестью. Три тысячи пенгё — сумма, без всякого сомнения, огромная даже для сына банкира, но, может быть, мне ее и удалось бы достать. Однако кто может гарантировать, что ребенок, которого мы хотим лишить возможности появиться на свет божий, действительно мой, а не отпрыск того самого альпийского графа, который так нуждался в утешении? Обычно подобные типы настойчивы в своих домогательствах и физически хорошо развиты, а моральные устои Тото и без того не слишком крепки.
