– Колотухина я, Валерия Тихоновна, двадцать восьмого года рождения. – Женщина все кивала головой и тянула свой паспорт. – Нельзя ему, да вы не сомневайтесь, он у меня слова не скажет! – При этих словах Валерия Тихоновна прикрикнула погромче и робко толкнула своего мужа в плечо: – Идолище!
– Пусть распишется в ведомости, а деньги выдайте при нем ей, – сердито сказал Балай, – зачем все эти доверенности и тому подобное? Формальности!
– Уж так у них делается, – криво усмехнулся Баукин, – пьяный Веркин это не трезвый Веркин. Уж если подписать, он не отымет. Да подписывай, Федор Евсеич! – В голосе бухгалтера прозвучало совсем не насмешливое напряжение.
Балай поднял на бухгалтера глаза, но тот опять криво усмехнулся, хоть и смотрел твердо.
– Неужели его бумага остановит?
– В том-то и чудо, в том-то и чудо, останавливает! – ласково посмотрел на охотоведа бухгалтер. – В общем, подписывай, все тут юридически правильно.
– Неззя мне, – убедительно промычал Веркин. Доверенность в его руке перестала трепетать, улеглась на стекло директорского стола.
– В тайгу не выйдет, пока деньги не кончит. – На глазах у Валерии Тихоновны стояли слезы.
– Хватит тебе, Валерия, видишь, подписывает. Просто не понял человек, а ты вон, разливаешься! – Баукин передернул плечами.
– Ах, черт! – выругался Балай и размашисто подписал рваный косо тетрадный листок, имевший для Кузьмы Веркина значение закона, а скорее – табу.- Глупость какая, взрослые люди.
– Взрослые ее и пьют! – сказал Веркин, сверкнув из-под ладони глазом.
– Идолище, стыда с тобой не оберешься… – причитала Валерия Тихоновна.
– Иди получай, я тебя там подожду, – сказал Веркин, передавая ей доверенность.
– Смотри, Кузьма, – шепотом сказал Баукин, – смотри у меня!
– Да ладно, – отмахнулся Веркин и первым пошел к двери.
И все вышли, а Балай остался сидеть за столом.
Ничего от него не требовалось, никакого участия. Нужен был бумагу подписать. А вот Баукин там замешан, хоть и посмеивается. Родня, наверное, какая-нибудь или просто так, свой человек.
– Держись, Валерия! – сказала, выглянув из своей амбразуры, кассирша. – Дуй прямо в сберкассу.
Окруженная тремя детьми, под их неприступной охраной, Валерия Тихоновна благополучно выплывает из щучьей заводи бичей, доходит до сберкассы, где ее и ожидает «идолище».
Идолище получает роковую пятерку, из-за которой и терпело унижение с доверенностью, опрометью бежит в магазин, а из магазина уже медленно и с достоинством возвращается в контору. И вот уже слышно не мычание, не тихое и стыдливое, полное сознания собственной вины «неззя мне», – низким надтреснутым, гудящим басом провозглашает Веркин: «Триста колов!» – в амбразуру кассы, в спину юркнувшего в бухгалтерию Баукина. «Триста колов!» – в дерматиновую дверь директорского кабинета.
Через час-другой идолище выволакивает из своего таежного запаса три большие банки тушенки, с трудом добытой все той же Валерией Тихоновной к сезону, и бредет менять их возле магазина. Среди бела дня никто с ним не решится вступить в такой нечестный обмен, но приглашают в компанию, для закуски.
Вернуться домой идолище не смогло…
До вечера будет прогуливаться мимо рукосуевской лавочки, на которой спит Веркин, старший его сын Витька, будет отходить подальше к реке, если пойдет кто из знакомых, прятаться за старую водовозку возле пылинского дома, до редких подростковых слез стыдясь за батю.
Какие мысли в голове у Витьки, какие чувства разрушают в это время мальчишескую фантастическую душу?
Вечером, потемну уже, будет перенесено идолище в боковушку, и всю-то ночь будет отваживаться с ним Валерия Тихоновна.
Проспавшись, на рассвете уйдет Кузьма Веркин в тайгу на, промысел: И как только ноги понесут его под тяжелой ношей, как только с хрипом и свистом будет тянуть в груди его измученное сердце, каких только обещаний не будет давать он себе на первом же подъеме! Но только после промысла вся эта мрачная история, наверное, повторится сначала.
