– Так в ремках и пошел?
– Но-о! Зачем в ремках, что у меня, костюма нету? И костюм одел, и ботинки, и пальто. Чем не жених?!
– Приемник только позабыл.
– Во-во! Приемник-то и позабыл. Правильно. Донесли, значит?
– Говорят, изба заколочена, а приемник играет.
– С работы, пойду – заберу, с двумя будем жить. У нее свой, у меня свой. Я без новостей не могу.
– Ну, мои тебе поздравления. Совет, что называется, да любовь. Свадьба будет – приглашай.
– Не-е, какая свадьба! Мы ведь не в насмешку какую, серьезно. Так что нам, бобылям, свадьба не к лицу. Посмеются люди. Вот так, стало быть, три дня сроку мне оформляй, А я работать пойду, все крышки подгоню. Кладовщика вот нету, мне бы в склад надо.
– С Буслаевной ты не прогадал… Только ты ей скажи, что она напрасно посолила грибы. Мы решили у нее соленые не принимать, нам невыгодно это дело. Или примем по цене сырых. Пусть не мудрит. Она промхоз надуть хочет. Бочек двадцать у нее грибов-то?
– Я пока в ее хозяйстве не командир. Вот уж в должность войду, там посмотрим, какое ей направление дать. Но бочки ее не из казенного материалу… Клепочка у меня своя была.
Евлампий Кононович потоптался у порога и ушел.
Буслаевна заготавливала «женскую продукцию» – грибы-ягоды, была одним из посредников между промхозом и сборщиками. Как заготовитель, она получала определенный процент с центнера продукции, но этого ей, показалось мало. Она смекнула, что свежие грибы от посолки становятся втрое дороже, в то время как соль стоит гривенник килограмм. Старуха освоила процесс, добыла два десятка бочек и покусилась на прибыли промхоза. С ней, как с частной инициативой, и шла теперь глухая борьба.
Внизу шум усилился, началась выдача денег. Размеры бедствия, собственно говоря, были невелики: получали от пятисот до тысячи рублей на человека, но заработаны эти деньги были за месяц и потому производили впечатление шальных, случайных, и такое к ним было отношение.
Охотовед подошел к окну посмотреть, прибыл ли милиционер. Милиционера еще не было. Бичи гуляли.
В кабинет вошел в сопровождении каких-то людей Баукин – бухгалтер промхоза.
– Федор Евсеич, подпиши, – обратился к охотоведу пожилой, с бегающими глазами и нервной судорогой щеки охотник, слегка знакомый Балаю в лицо.
Дышал охотник в сторону, прикрывая ладонью рот и подергивавшуюся щеку.
Баукин улыбался, и неясно было, то ли он одобряет просьбу охотника, то ли заранее посмеивается над молодым, по его мнению, охотоведом.
За бухгалтером робкого вида женщина качала головой и напряженно смотрела на Балая.
Охотника Балай вспомнил. Это был штатный, но из линялых, незаметных, видеть которых приходилось только на общем собрании и так, от случая к случаю.
– Кузьма я, Веркин. Ну, да ты чо, не помнишь? Гуляли, помнишь? Я на гармонье играл сначала? Ну да Веркин я! Помнишь, однако?…
– Веркин он, – с раздражающе просительной интонацией прошептала, кивая головой, женщина, – а я его жена. Нас все знают.
– Незарегистрированно живут, – посмеиваясь, сказал бухгалтер. И опять было непонятно, то ли подтверждает Баукин факт, то ли тихо издевается.
Все заговорили разом.
– Тихо! – сказал Балай. – Что подписать и зачем подписать?
– Доверенность, – в дрожащей руке Веркина трепетала бумажка. – Значит, я, Веркин, доверяю Валерии Колотухиной, значит, сожительнице, матери моих детей…
– Причитающиеся мне семьсот пятьдесят рублей с какими-то копейками, – продолжил, усмехавшийся бухгалтер.
– Почему сам не получишь?
– Неззя.
– Почему «неззя»? – передразнил охотника Балай.
– Неззя… Вы уж подпишите.
– Вот наши и паспорта, вот и метрики на детей, он и отцом указан, вы уж подпишите.
– Каждый год у них такая суета. Подписывают им. – Баукин подтвердил факт кивком головы.
Все-таки непонятно, чего этот Баукин все время улыбается, то ли глупее всех себя считает, то ли от неловкости какой, смущения, боязни или просто привык посмеиваться над людьми, дескать, все ему до лампочки. Вот уж, кажется, пожалеть надо людей, а он усмехается, кривится все как-то!
Федор Евсеич Балай, несмотря на молодость, бумагу уважал и подписывал всегда аккуратно.
