«Дерехо» отключил тягу. Корабль перешел в свободное падение, нагнав на нее волну тошноты. Игнорируя самочувствие, она вывела на экран тактическую схему. В пространстве колец было безобразно тесно. Кораблей все еще меньше, чем в былые времена толпилось на подходе к флотской базе Каллисто, но Каллисто не приходилось думать о запредельном ужасе, пожирающем заходящие на посадку корабли. Все дело в контексте.
«Дерехо» уже просканировал и отбросил всех присутствующих: «Росинанта» среди них не было. Она все-таки вывела их визуальные профили и подписи двигателей. Программа распознавания умна, но все же не человеческий глаз. Ее часто удается одурачить, а человека одурачить труднее.
– Полковник Танака? – прозвучал с экрана связи голос Боттона.
– Что?
«Дерехо» отметил выброс света и высокоэнергетических частиц из врат Сол. Предвестник заходящего во врата корабля.
– Требуется медицинская помощь… – Боттон помолчал, перевел дыхание, – нескольким членам экипажа. Если можно задержаться на время, пока переведем их в медотсек…
– Действуйте, – сказала Танака.
– Благодарю, полковник.
– Где же ты, хрен поганый? – бормотала Танака. Врата Сол полыхнули светом.
* * *
Бакари скандалил с досады. Педиатр еще до вылета предупреждал Кита. При низкой силе тяжести мышцы и кости ребенка ослабнут. Не настолько, чтобы не восстановиться в постоянном тяготении, но достаточно, чтобы во время включения тяги при перелете мешать ребенку делать то, что он привык. Тормозная тяга в пространстве колец отмечалась как процесс, при котором детям возраста Бакари придется трудно. Тогда это показалось не слишком серьезным.
А теперь казалось таковым.
– Ну-ну, медвежонок, – уговаривал Кит, улыбаясь в сердитое детское личико. – Все хорошо. Послушай-ка, как мы поем, а? Слушай, давай споем.
Бакари третий час как проснулся. Первые два часа взяла на себя Рохи. Сейчас она ушла в столовую, купить острого карри для братьев из Брич-Кэнди – извиниться за шум и крик. Добродушные соседи не жаловались и охотно приняли их примирительный дар. Потом Рохи обещала провести час в тренажерной. Они оба не слишком соблюдали график тренировок, и на Ньивстаде за это еще предстояло расплатиться.
– Папа твой давно не спал, – запел Кит, – папа петь тебе устал…
Он изобразил горловую трель – так делал его отец в незапамятные времена до развода. Бакари умолк и уставился на отца, словно тот обзавелся второй головой.
– Ага, нравится? – проворковал Кит и выдал следующую трель.
Сведенный криком ротик расслабился, и – вот чудо для упорных в вере! – малыш вдруг рассмеялся. Кит улыбнулся ему, и Бакари заулыбался в ответ.
– Перегрузкам уж конец, – запел Кит, подгоняя слова под мелодию, – скоро мы пройдем в колец…
Бакари поерзал на спинке и потянулся к нему рукой, будто лежал на животе у Рохи. Вот-вот уснет, обрадовался Кит. Когда уснет сын, и Киту можно будет вздремнуть. Боже, как ему хотелось спать!
– Глазки ты закрой и спи, – пел он, тихонько покачивая маленький амортизатор и усердно растягивая гласные, – никуда здесь не…
Бакари, уже закрывший глаза, вдруг снова их распахнул. Свет как-то странно лежал на округлости его щек, и Кит сбился с мелодии, завороженный текстурой детской кожи. Свет подчеркивал столько деталей: складки гладкой младенческой кожи, блеск маслянистой пленки… И Кит будто провалился во фрактальную сложность подробностей. Когда он спохватился, что так не бывает, стало поздно.
Бакари оставался здесь, рядом, как минутой раньше, но то, что было его сыном, превратилось в сложный комплекс вибраций – сплетение пляшущих молекул и атомов, столь причудливое, что невозможно понять, где начинается одно и оканчивается другое. Кит упал на то, что раньше было его коленями, и увидел боль падения, как бы наблюдая за падающими костяшками домино – это крошечные искры разрядов проскакивали от нерва к нерву. Мерцание воздуха – это вопль Бакари. И вопль самого Кита. Воздух обдирал ему глотку каскадом острых как бритва атомов.
Нечто – телеснее и реальнее их обоих – проскользнуло сквозь сутолоку атомов, составлявших стену. Прядь мыслящей тьмы, никогда не знавшей света, противоположной свету. Кит пытался протянуть облака рук к тому, что было его сыном, и рассеянно подумал, что это ни к чему. Он был не материальнее того, что недавно являлось стеной.
