Вечером; когда шли цепью по территории городка и собирали бумажки, окурки, Алик Свинцицкий, поменявшись местом в цепи с Хайретдиновым, чтобы идти рядом с Женей, вдруг сказал ему:
- А лейтенант - человек!
Миляев посмотрел на него искоса. Алик внимательно вглядывался в траву, под кусты, будто ничего и не было важнее в жизни, чем сбор окурков.
- Не делай поспешных выводов, Алик. Любой человек сложен и многогранен, как пишут в газетах.
- Не называй меня Аликом, пожалуйста,- попросил неожиданно тот,
- Почему?
- Альберт да еще Свинцицкий - в этом одновременно что-то иудейское и свинское.
- Ты еврей?
Печальные брови еще больше изогнулись.
- Кто его знает. Каждый из нас вправе сомневаться в своем отчестве.
- Наплюй.
- И все же называй меня Александр, Саша. Ладно?
Женя пожал плечами:
- Пусть будет по-твоему. Мне все равно.
- И фамилию я когда-нибудь заменю. Вернусь из армии с новой.
После ужина распорядок дня отпускал сорок пять минут свободного времени. Это не значило, что можно идти куда душе угодно или делать что хочешь. Свободное время выделялось для того, чтобы подшить свежие подворотнички к курткам, погладить «хэбэ» к завтрашнему дню (к завтрашней зарядке, от одной мысли о которой бросало в жар), а в оставшиеся минуты можно было написать письмо, что уже с усердием и делали Нечи-поренко и Хромов. Роман Балаев сидел в бытовке и смотрел в окно грустными карими глазами на табун лошадей, которых ездовой гнал в ночное.
Никогда ранее не писавший писем, Миляев взял вдруг тоже листок бумаги, сел в углу под плакатом «Воин, храни государственную тайну» и написал: «Здравствуй, мамочка!» Посидел, подумал, потом зачеркнул «мамочка» и написал «мама». Некоторое время раздумывал, что еще написать, с чего хоть начать повествование, но неожиданно вспомнилась тюбетейка Дмитрия Дмитриевича, его очки в дорогой оправе. Написал: «На одно очко положено десять - двенадцать военнослужащих». Прочитал написанное, скомкал листки выбросил в урну.
Отделение шло краем аэродрома к дальнему капониру, оборудованному под тир.
- Запевай! - скомандовал Серегин.
Они уже пели не раз на вечерних прогулках и добились удивительно слаженного кричания предложенной прапорщиком Цибой песни: «Роспрягайтэ, хлопци, коней». Решение изучать украинскую песню в качестве строевой прапорщик мотивировал интернациональным воспитанием: мол, находясь на территории Украины, нужно уважать ее культуру.
Кубаткул на это заметил осторожно:
- А в Казахстане солдаты поют по-казахски?
- По-турецки!
Прапорщик не очень-то любил дискуссии, и песня была выучена, хотя это стоило большого труда Кабаидзе и особенно Звайзгне, который и по русски-то не умел говорить. Кроме слов «здравствуйте» и «спасибо» все остальное произносил невнятно, поэтому больше молчал. Хромов звал его за это «глухонемым», но только за глаза, побаиваясь мощных бицепсов латыша.
Нечипоренко был запевалой не потому, что голос у него был лучше, чем у других. Наоборот, ни голоса, ни тем более слуха у него не было, но прапорщик Циба отдал ему предпочтение по той простой причине, что
Ивану учить слова песни не требовалось - он знал их с детства.
- Роспрягайтэ, хло-го-пци, коней та й лягайтэ спогочивать, а я пи-ду в сад зэлэный, в сад крынычэньку копать!-закричал Нечипоренко и все подхватили разноголосо, но дружно.
Этой песни оказалось слишком много на дорогу до тира, Серегин оборвал ее командой и остановил строй. Капонир представлял собой земляное сооружение, поросшее бурьяном, и предназначалось оно для укрытия самолетов, которые могли когда-нибудь здесь появиться. Внутри этого сооружения у поперечного вала были выставлены три фанерных щита, на которых крепились мишени - квадратные человеки по грудь. Расстояние до них было пятьдесят метров, и на этой отметке стояли воткнутые в землю два красных флажка. Третий флаг, побольше размерами, трепыхался на самом гребне капонира, предупреждая местное население, что идут стрельбы, хотя кругом не было ни души.
В первую смену стреляли Балаев, Звайзгне и Хромов. По команде лейтенанта Серегин раздал по три патрона, каждый солдат доложил:
