В третий раз Харлаша стоит в очереди, а, достоявшись, не знает, как начать. Уже купил марку с Гагариным и ненужную открытку с розами.
За окошком вздернулась курносая мордашка с челкой и косицами, торчащими из-за ушей в разные стороны, как рыболовные крючки.
— Здравствуй, дочка.
— Чё вам?
Так она и говорит «чё», покороче.
— На Голубиное почту отложили?
— Куда-куда?
Старик подсовывается поближе:
— На Голубиное.
— Вся почта сортируется.
— Письмо должно быть, — доверительно сообщает ей старик, отгораживаясь от очереди плечами. — Свириденко Харлампию…
— Ну и получит его в своем Глубинном.
— Голубином.
— Какая разница!
Курносая дочка сухо стучит ногтем по стеклу, как наперсточком, подгоняя очередь. Харлашу отжимает от окна мужчина в шляпе, и он стеснительно отодвигается, ругая себя за неуменье, а девушка говорит про него тому, в шляпе:
— Странный какой-то!
И тот ей объясняет:
— Старики все странные.
Как будто сам не будет стариком.
Харлаша снова заходит в конец очереди и снова терпеливо ждет, суется в окошко и застенчиво объясняет:
— Это я и есть… Свириденко Харлампий…
— Ну и что? — спрашивает девушка, не сразу поднимая на него крапчатые глаза. — Получите свое письмо в этом самом… там, где живете.
— Пропадают они, — говорит Харлаша, словно бы горько размышляя вслух. — Письма… они ж маленькие…
И девушка вдруг возмущается так, что дрожат острые кончики ее косиц:
— Ничего не пропадают! Кому есть, тому доставляются!
На Харлашу теперь налегает грудью толстая женщина с базарной сумкой. Она давит на него, двигает свою сумку к окошку по прилавку, так что кустики укропа и петрушки щекочут бороду старика, а сама советует:
— Вы сходите к начальству! Ничего от них не добьетесь.
— Посмотрела б, дочка, — просит Харлаша, нечаянно уцепившись своими клешнями за прилавок и опять просовывая медное лицо сквозь укроп.
— Да где смотреть-то! — всплескивает руками в пятнах от чернил его безымянная дочка. — Я ж вам человеческим языком говорю!
— Так ведь и я к тебе по-человечески…
— Бестолковый! — восклицает девушка и впервые по-настоящему взглядывает на старика, но он уже стоит к ней спиной.
И в спине его с опущенными плечами, с растопыренными лопатками, лезущими из-под обвисшей тужурки, столько горя, что никак не распрямиться старику под этой ношей. Он стоит и ждет, когда вернется хоть немного сил. Но силы не возвращаются, и он делает шаг и садится у круглого столика, отодвинув локтем баночку из-под клея.
— Что там за письмо вы ждете? — спрашивает его рассерженный голос.
Курносая, с косицами, возникает перед ним. Она возникает постепенно, как будто создается на его глазах. Сначала Харлаша видит ее парусиновые тапочки, потом чулки в рубчик и синий халатик, застегнутый на все пуговицы, от колен до горлышка, и последняя пуговка под круглым воротничком отвисла на длинной нитке, а дальше уже воинственный носик, и пшеничная челка, и острые косицы, изогнутые по фасону: «Будь готов!»
Харлаша рассматривает ее сквозь свои бесцветные, давно выгоревшие в незащищенных морских просторах ресницы, они удивленно хлопают, и от них хлопают перед глазами старика почему-то длинные тени, такие длинные, что бьют через весь зал, по противоположной стене, и он видит девушку, как изображение в старом мигающем кинематографе, и не сразу соображает, что она живая.
А тогда уж говорит:
— От сына.
— Пойдемте, — резковато зовет его девушка.
Он встает и слышит, как ее ругают. Очередь кричит, что это безобразие, почему она бросила работу, но девушка идет впереди него, не оглядываясь, а свое окошко она заставила счетами. Курносые все храбрые. У него жена была такая же, Катя.
По узкой лестнице они погружаются в недра почтамта. Из этих таинственных недр выныривают почтальоны и толкают Харлашу толстыми сумками.
— Ты куда его? — спрашивает у дверей полувоенный, нервный, как щенок на привязи. — Явление!
— Ты мне веришь, Гаврик? — Девушка прикладывает руку к халатику на груди, — Он около тебя постоит. Открой.
Не спуская глаз с ее халатика, Гаврик толкает дверь, и Харлаша делает шаг в большую комнату и застывает у порога, где ему велено стоять.
