Ну что? Я шел качаясь и стараясь восстановить внутреннее и внешнее равновесие. А то не пил, а скажут, что пьяного видели.
На душе у меня было в общем-то жутко. Жутко грустно!
Я спустился к морю и сел на камень.
Я сидел у моря и смотрел в его непостижимую глубину. Оно дышало свежестью и соленой прохладой, той самой, какую приносили домой на своих брезентовых куртках рыбаки. Я сидел и слушал вечный шум.
Впереди, на темной плоскости колеблющейся воды, трепетали огни. Это сейнеры светили мачтовыми и боковыми сигналами, белыми, красными и зелеными.
Еще дальше, совсем далеко, падала и никак не могла упасть в темноту капля света. Мигал маяк на затонувшем в военные годы корабле. Какое имя он носил когда-то — я не знаю, сейчас его звали «топляком». Однажды на топляке погас маяк, на лодке туда не подойти, когда волна, а была волна, и Демидов прыгнул с лодки в морозную воду и добрался до маячка вплавь. Вы думаете, как работают маяки на топляках и на скалах? Падает внутри фонаря капля особой жидкости и самовоспламеняется. Вот и все. Но в ночном море это очень важно. Иначе на погибший корабль может напороться живой и лечь рядом. Мертвые исполняют последний долг — предупреждают…
«Неживой!» — вот как кричала мне Лиля. Может, правда?
Нет, неправда! Нет, правда!
Я слушал море и презирал себя. Сын двадцатого века, я не заслуживал этой чести. Дубина и еще раз дубина. Пусть тебе на год меньше века, но ведь уже девятнадцать! Де-вят-над-цать!
Я ругал себя и слышал, как у меня прорезывается бас, хотя сидел молча. Хватит иллюзий. Хватит этой чепухи. Пора стать мужчиной и сказать себе по-мужски:
Ну как в порту не выпить нам бутылку
И тело женщины купить хоть на часок?
Я пошел еще дальше от поселка. Бредя скалистой тропой вдоль берега, я, опозоренный и униженный, долго бормотал в темноте две этих строки, тщетно подбирая к ним рифмы. Рифмы не подбирались, как будто на свете больше не было никаких слов.
А может быть, это вполне законченное художественное произведение?
14
Кап, кап, кап…
Теплый ветер.
Уже ползет по темным стволам иудина дерева фиолетовый цвет, без листвы, но другие деревья еще не верят ему, не верят весне, ждут, хотя весной пахнут даже камни.
Маша подставляет ладонь под капли, летящие с крыши, и стоит, словно бы считая их.
Все перезимовали. И Сережка, мой тезка, который уже сидит в подушках и делает ладушки. И моя тетка — она считает дни, летом впервые приедет к морю. Иван Анисимович не повесился, а я научился играть в преферанс и улыбаться, когда аптекарь, поглядывая на меня поверх очков, говорит: «Сережа! От бесконечной философии бывает только бесконечная философия…» В его очках плавают розетки с вареньем.
Рано. Муж моей хозяйки спускает подросшую собаку с цепи и, бросая палку, гоняет ее по двору. Хозяйка ковыряется в земле и ругает мужа:
— Посади на цепь!
— Пусть побегает.
— Посади!
— Насидится…
— Посади!
— Вот пила! Я — ей, она — мне.
Солнце бьет лучами в море, от воды они летят в мое окно и пахнут морем и весной. Сквозь солнце я гляжу из окна на Камушкин. Я вижу, как Маша с ведром идет к водопроводной колонке, ступая по камням, а вокруг ее ног бедокурят воробьиные реки оттепели.
К причалу подходит сейнер. Да это же демидовский сейнер! Как он подкрасился и помолодел! У автобусной остановки затормозила утренняя машина из Песчаного. Это элегантный львовский автобус-малышка, из него спрыгивают какие-то молодые люди — может быть, архитекторы, говорят, в Камушкине будут строить молодежный лагерь. Если понравится место… Они оглядываются из-под ладоней… А это, вероятно, их главный — рослый мужчина в коротком пальто, с мягким шарфом и в рябой, будто вязаной, кепочке. В руке — кожаный баул, как у врача. Он тоже оглядывается. И пожимает плечами. Не нравится место.
Не будут строить лагеря…
Маша идет, покачивая ведром в руке. Колонка под «палубой». Со ступенек тротуарчика на море, не заслоняясь от солнца, смотрит Лиля. Ей видны и сейнер, и автобус, и архитекторы, чего не видит снизу Маша. Лиля тоже с ведром. Только у одной моей хозяйки кран во дворе. За это она берет летом особую цену с дачников. Остальные носят воду…
