Вот и Маша уезжает из дома, ставшего вдруг, нечаянно-негаданно, ее приютом. Уступила… Самой себе? Детям?
Я тебя не сужу, Маша.
— Это доктор, — говорит она коротко.
Она улыбается, и глаза ее мне кажутся такими счастливыми, какими я их никогда не видел.
— Вероятно, я вас должен отблагодарить? — спрашивает муж и, освободив одну руку из-под Сережки, лезет под свое пальто. Лицо у него приветливое, артистичное, нет, я хотел сказать, актерское… Такое благородное… Он сейчас в какой-то роли…
— Нет, что вы, не должны…
Я не успеваю передернуть плечами, а Маша опережает его:
— Это я должна.
И она берет меня за шею рукой, чуточку привстав, и целует в щеку.
— Напишите, Маша, — говорю я.
Мы уже идем к автобусной остановке. В открытых дверях пожарного сарая поблескивают трубы. Добровольцы смотрят на нас. Усатый гвардии капельмейстер выступает на середину дороги и загадочно просит:
— Минуточку!
Мы останавливаемся, капельмейстер поднимает палочку. Алешка предусмотрительно зажимает уши. А палочка в вытянутой руке срывается с места и творит волшебство. Чудо: легко и азартно летит из медных труб полечка, все размашистей и стройней. Никогда еще они не играли с такой дразнящей слаженностью. Одолели. И даже Алешка удивленно разжимает уши.
Гвардии капельмейстер делает свое дело и подпевает, тпрукая губами, полечка резво носится в воздухе, а Маша плачет. По щекам ее гонит слезы, и муж говорит сердито, хотя и сдержанно:
— Опоздаем на автобус.
А Маша ему не отвечает.
— А тебя тут знают, — добавляет муж.
— Да уж знают…
Полечка кончилась, и опять мы идем дальше молча. Красные туфли Маши ступают по воде. Красные, такие, как в витрине рыбкоопа. Заработала в посудомойке…
Молчать как-то неловко, человек с ребенком озирает горы и полусерьезно, полуиронически делится впечатлением:
— Край света.
— Да-а… — замечаю я, тоже окидывая городок взглядом, как будто это я уезжаю.
Давно кончились мои первые безмятежно-обманчивые дни. Я могу показать все дома, где делал инъекции, где мне открывали горло и говорили из-под ложечки «а-а-а!», могу показать людей, которым накладывал шины, давал таблетки от желудочных катастроф, выписывал рецепты…
Над горой, над виноградником стрекочет вертолет. Он зеленый, как большая стрекоза. Летит и размахивает на прощанье фиолетовой косынкой, которая вся просвечивает на солнце. Опыляют виноградники.
— Что это за птаха? — спрашивает меня муж Маши.
Я не успеваю, ему отвечает Лешка:
— Виноградник болен.
— Чем?
— Карантином.
Улочки у нас короткие.
Вот и фонтан. Из рыбы прыскает вода.
— А это что за штука? Щука? — шутливо спрашивает отец у Лешки, взбадривая голос.
— Осетрина, — отвечает Лешка.
За фонтаном стоит Демидов. Он стоит чуть расставив ноги, стоит прочно, как на палубе стоят, чтобы не упасть в качку. Маша смотрит на него, а он на Машу, но недолго.
— Я должен его поблагодарить? — снова говорит муж Маши, глядя на Демидова, и снова лезет за борт своего пальто.
Ну какой интеллигентный этот шофер такси! Нахватался у пассажиров, что ли?
— Вы лучше к нему не подходите, — говорю я и думаю, зачем это я сам иду за Машей.
Я уже поцелованный, простились.
— Вот как? — удивленно спрашивает муж Маши. — Такой защитник?
И они пересекают дорогу, а я отстаю.
Сначала их загораживает от меня хлебный фургон, и лотки с булками долго носят в столовую, и я стою здесь, а они там. Потом автобус, развернувшись вокруг фонтана, подъезжает к скамейке под козырьком. Сейчас он заберет Машу с мужем и детьми, других пассажиров, и, возможно, мы больше никогда не увидимся. Неужели она не подойдет к Демидову? Муж показывает на Демидова и усмехается, а она бросает какое-то одно-единственное слово. Какое?
Муж сразу говорит резко. Он кладет Сережку на скамейку. А Маша молчит и хмурится. Он расстегивает пальто, опять лезет во внутренний карман и вытаскивает оттуда синие конверты. Эти конверты уже были в Камушкине. Вон из того ящика их вынули и отвезли по адресу. Вероятно, он спрашивает, ее ли это письма? Муж трясет письмом перед носом Маши, а она даже не смотрит на него, она смотрит на город.
Он опять доказывает Маше что-то, а она молчит. Она берет конверты, рвет и кидает в урну возле скамейки. У нас, в Камушкине, возле каждой скамейки урны. Мы боремся за чистоту.
