функцию добровольной, ревностной обороны общественной безопасности.
„Так установленная стояла и, даст Бог, будет стоять непоколебимо целость, слава и
краса нашего милого отечества, усиленного братским присоединением к нашим
предкам великих народов, возвеличенного бесстрашными подвигами королей,
повелителей наших, особенно же расширенного в своих границах отважными делами
его королевской милости, нашего всемилостивейшего государя.
„II однакожъ" (продолжал исполненный гражданского самоотвержения канцлер)
„безчестная жадность приватных выгод силится при всяком удобном случае порицать и
путать столь хорошо обдуманную форму правления. В стачке с самомнением, она всего
неистовее штурмует это главное передовое укрепление взаимного доверия, дабы,
открыв неприятелю и его хитростям общественное блого, тем легче обеспечить свою
ненасытную привату. Вот откуда происходит уклончивость от должного доверия к
предостережениям бдительного и благодетельного государя и в высшей степени
легкомысленное уверение, что ни откуда не грозит нам никакая опасность; вот откуда
превратное истолкование горячей его заботливости; вот откуда пренебрежение к
братской раде сената, а что горше всего— потрясение целого состава Речи
Посполитой", и т. д. и т. д.
Исчислив подвиги короля п жертвы, принесенные подданным для освобождения
отечества, коронный канцлер, в числе таких жертв, упомянул и „усмирение Козаков
бесценною кровью рыцарства", а потом перешел к татарским опустошениям края,
которые де сопровождаются наполнением Крыма и Буджаков христианскими
пленниками. „II до того уже дошла" (говорил он) „языческая самоуверенность, что и
под самый бок его королевской милости, несколько месяцев тому назад, посол
татарский привел в тяжких оковах польского шляхтича, пана Замойского,
заполоненного в Северии, и тут же устроил позорный базар для торга свободною
шляхетскою кровью, к несмываемому стыду наших народов и к неутешной горести его
королевской милости и всего двора, бывшего тому свидетелемъ".
76
.
Но напрасно сторожевая башня, олицетворяемая славным оратором в особе короля,
давала сигналы об угрожающей польским гражданам опасности. Красноречивую
пропозицию принялись обсуждать сенаторы, встреченные на презентации громким
смехом со стороны земских послов. Первый из них, архиепископ гнезненскии, Матвей
Лубенский, будучи стар, говорил таким ТИХИМ голосом, что видно было только, как
шевелились его губы, но и ближайшие к нему послы „не могли сказать, произносил ли
он хоть что-нибудь®. Вслед за ним бискуп хелмский, Станиславь Негроконский,
говорил „сухо и холодно®, наступательной войны не советовал, но и подарков Татарам
не одобрял. Далее воевода равский, Андрей Грудзинский, не соглашался па войну, и
под конец наговорил такого, „что никто его и сам себя он не понималъ®. Каштеляна
серадского, Предиелава Быковского, „никто не слушал и не слышалъ®. Каштелян
данцигский, СтаниславъКобержицкий, в „прекрасно речи®, хвалил королевские
предначертания, но настоящей ‘войны с Татарами не одобрял, боясь Турции; советовал,
однакож, быть паготове и не желал распускать вербовок, а только полковников
поставить польских. Каштелян бжезинский, Хабрицкий, войны не одобрял. Каштелян
перемышльский, Тарло, „советовал быть черепахою, сидеть тихо и головы не
выставлять®. Еще два каштеляна сопротивлялись войне. Жарче и смелее всех говорил
нодканцлер, бискуп хелминский, Андрей Лещинский. Он угодил шляхте дерзостями
против короля, но советовал не посылать в Турцию посла, а лучше думать об обороне.
Вообще все сенаторы соглашались в том, что Речь Посполитая должна быть готова к
войне, но каждый из них „боялся королевской немилости®, и не высказался вполне.
Голосованье двенадцати сенаторов тянулось четыре дня. Оссодиииский был
раздражен некоторыми речами, как публичными, так и домашними, которые тогда
произносились в провинциальных кругах, где его называли открыто сочинителем
королевских замыслов. В заключительной канцлерской речи, он излил свою досаду на
коронного подканцлера, Лещинского.
„И у меня® (говорил он) „скорее не хватит жизни, нежели свободы слова. Но
