свободный путь в глубину давнишней Украины—Волыни, Украины не козацкой, а
шляхетской. Но путь к нему самому, в его украинские трущобы, оказался
непроходимым для правительственных коммиссаров.
Красноречивый и глубокомысленный Адам Кисель был одурачен им больше всех
тех, которые в национальном собрании внимали ему, как оракулу. Предпринятая
Киселем экспедиция превыипала его вещественные и нравственные средства. Он и его
.
235
трое товарищей. Сельский, Дубравский и Обухович (все наши соплеменники,
избранные из среды депутованных, отправились аод прикрытием полка в 2.000
человек, то есть такой ассистенции, „чтобы не испугать Козаковъ*, как совещались
государственные люди; но эта ассистенция оказывалась ничтожною силою среди
бушевавшей на Волыни козатчины. Загоны свирепого Перебийпоса не хотели знать
никаких мирных переговоров, и беспрестанно покушались побить коммиссаров с их
жолнерами; а Хмельницкий, „удерживавший своих от чаш и грабежа ни чем иным, как
только мечемъ*, не отвечал на приятельские письма Киселя, умолявшего его о защите
от гайдамаков. Хмельницкий делал вид, будто ничего не знает о панском посольстве.
Козаки взяли и опустошили Полонпое, Конец., местечко самого Киселя, Гощу,
ограбили Геблиев, Тучин и все панские имения по Горыни. Не решаясь «идти в глаза*
бушующим гультаям, Кисель остановился в безопасном еще от них Луцке и послал к
Хмельницкому носланцов, жалуясь на прерванное таким ужасным способом
перемирие, и прося обезопасить ему дорогу в Украину. Но, прождав напрасно две
недели возвращения посланцов, пустился на Торыпь в свои „иустки*, и по дороге
посылал в разные стороны подъезды, разгоняя разбойничьи купы. Победа над ними
обходилась ему не дешево: оп терял лучших людей своих и в конце концов не знал, как
выпутаться из миротворной миссии.
Шляхетская Украина, Волынь, успокоившаяся от домашних разбоев со времен
Косинского и Наливайка, пе только была заражена козатчиною, но отрыгала и старую
жвачку разбойной шляхетчини, так как эт^а некогда украинная облаеть, со времен
незапамятных, была тем, чем сделалась теперь собственно так называемая Козацкая
Украина. Самое имя её своим грамматическим складом показывает, что здесь волынь
была таким же обычным явлением, как в хорошей избе — теплынь. Во времена
варяжские в её лесистых и болотистых пустынях наездничала и гнездилась вольная
воля, самоправная удаль. В литвопольском периоде нашей истории Волынь оставалась
верною своему варягорусскому прозвищу. Право открытой силы преобладало здесь над
законом и обычаем больше, нежели, например, в Холмской Земле, где, как мы знаем из
автобиографии Иосифа Верещинского, шляхтич, не помеченный рубцами в
имущественных столкновениях с „панами братьями*, был замечательным
исключением.
236
,
В Земле Волынской власть и богатство представляли почти такую же грубую
ассоциацию с рабочей силою, как и в собственно так называемой Украине,
отодвигавшейся все далее и далее к востоку. Эта первобытная, чуждая строгой
регламентации союзность повелительности с подчиненностью, работала здесь по
закону тяжкой необходимости, и выработала общество, отличавшееся от варягорусской
толкотни только примесыо польского языка и обычая в элементу русскому#
Ни в одной из литворусских и польскорусских областей не было столько богатых и
убогих шляхтичей, титуловавшихся князь~ ямщ и нигде между служилыми и
чернорабочими людьми не встречалось такое множество бояр. Сокрушенная Батыем
варягорусскаа система засыпала своими осколками Волынь густо. Когда Киевская
Земля опустела и Литва да Ляхва захватили в свои руки остатки недобитой Монголами
Руси, — между Припетыо и Днестром засели представители древнего русского
самоправства, не хотевшие подчиниться новым порядкам.
В эпоху Наливайка были уже забыты кровавые смуты, которые пришлось пережить
коренным Литвинам и Полякам для водворения на Волыни этого шаткого
государственного права, которое делало польскорусское общество сборищем
недоступных для закона преступников. Памятны были правительству только услуги
князей Оетрожских, Заславских, Четвертииских, Сангушков, Чарторыйских, Корецких,
