борьбы Козаков за православную веру и русскую народность!
Но это горестное явление вытекало не из общественного беспутства русских людей,
оставленных историческими причинами за пределами гражданственного влияния
Москвы. Конечно, в нем отразилась наследственная дикость разоренного и
порабощенного Батыем края, в которой Малоруссы были способны воспринять и от
кочевых, и от гражданственных соседей своих одно худшее; но, еще очевиднее, оно
было продуктом общих грехов Шляхетского Народа, который выработал беспутное и
беспощадное козачестео в привилегированной среде своей еще в те времена, когда это
слово не получило национально-русского значения.
В эпоху Хмельницкого деление всего населения малорусских (а это значит вообще
русских) провинций Польши на Козаков и не-возаков принимало всё более и более
грозные размеры, как от малодушной уступчивости одних землевладельцев, во главе
которых, в качестве примирителя, стоял православный Русин, Адам Кисель, так и от
великодушной решимости других, вождем которых сделался католик Русин, Иеремия
Вишневецкий. Успокоивая людей добрых, поблажливых, вялых и боязливых своими
миролюбивыми, жалобными и льстивыми письмами, Хмельницкий козацвие разбои и
необходимость быть в союзе с Татарами оправдывал свирепыми, как он представлял,
действиями князя Вишневецкого, а между тем собрал, как было слышно, до 200.000
войска, готового стереть с лица земли и самый след колонизационных панских трудов,
причем волей и неволей позволил Татарам увести в Крым столько же, если не больше,
рабочего народа, не принимавшего участия в козакотатарских набегах.
Князь Иеремия понимал истребительную политику Хмельницкого яснее, нежели
кто-либо из его правительственных товарищей, и ломал руки, глядя на крушение
государства, составлявшего оплот Западной Европы от азиатского нашествия.
Напрасно слал он гонцов за гонцами к панам, которые могли бы еще остановить разлив
кочевников, когда бы выдвинули против них рессурсы гражданственности. Его
сенаторская и воинская репутация стояла высоко у одних; но .зато другие в тайне
радовались подрыву его могущества в Речи Посполитой и напирали на уступчивость в
борьбе с козаками
220
.
только для того, чтоб козаки доуменьшили прыть и ему, и другим колонизаторам
юго-восточных пустынь. Старое соперничество привислянских доматоров с
воинственными и предприимчивыми маркграфами продолжало развиваться на гибель
Польши, не подчинявшейся никакому положительному правительству даже и в виду
общего врага всех партий.
Так было и у нас во времена нашествия Батыева. Мы получили тогда хороший урок
для строения той государственности, которою теперь гордимся в своем воссоединении
с Великоруссами. Но к Польше, вместе с нашей землей, перешел и тот своенравный,
разъединительный дух наших малорусских предков, который сделался причиною
достигшего их Татарского Лихолетья. Еще задолго до повторения Наливайщины, в
виде Жмайловщины, правительство Сигизмунда III называло козацкое своевольство,
под именем swawoli Ukrainnej, страшным пожаром и убеждало панов гасить этот пожар
совокупными средствами. Теперь он был в полном разгаре, и паны раздували его в двух
противодоложных направлениях.
Интересен за это время, как и всегда, дневник литовского канцлера. Почтенный
предводитель католической партии, потомок православных князей Радивидов,
сознается, что в июне 1648 года Польша „едва дышала от боязни". Сам он искал
спасения от наступавшей грозы у чудотворного образа Przenajњwiкtszej Matki, который
славился чудесами в его селе Песочне, окрещенном в Нясечню. Целый месяц июнь,
последовавший за Корсунской катастрофою, пройден у него молчанием о том, что
делалось в земле, текущей молоком и медом. Он былъ—точно ребенок, зажмуривший
глаза у груди матери, или, пожалуй, страус, воткнувший голову в песок. Июля 1
Альбрехту Станиславу Радивилу исполнилось 55 лет. Он усердно молился о своих
грехах в костеле „своей благодетельницы", всё той же чудотворной иконы, а потом
съездил в Пендин, в монастырь Св. Бернарда, „особенного любимца Пресвятой Девы
(osobliwego kochanka Najњwiкtszej Раппу), поручая его иредстательству несчастное
