наши историки делают из казни, постигшей „козака Байдуа за измену султану, то же
самое не любо не слушай, которое они проводят в своих писаниях от Косинского до
Хмельницкого. *) Но вера и для самого Иеремии Вишневецкого не была главной
заботой жизни. Подобно своим предкам и подобно множеству разноверных магнатов
своего времени, он, как говорится поукраински, кохавсь у козаках, и его наследственная
страсть к полудиким наездникам соприкасалась так же мало с его религиозными
воззрениями, как и страсть к степным кречетам-рарогам, которых для него искали даже
за московским рубежем. Козаки были ему нужны, как хищные птицы, натравливаемые,
то его слугами-шляхтичами, то им самим, на таких же хищников. И как Острожскому
не снилось даже во сне защищать православие с помощью Наливайка, так
Вишневецкий не мог вообразить, чтобы между ним и таким бунтовщиком, как
Хмельницкий, стояла религия.
*) Если Байда был религиозен, то по духу его времени и по его связям с такими
людьми, как владелец Хотина, Лаский, он был ариатст.
201
Во времена князя Василия лугари, кочевавшие в виду Татар, селились, под его
прикрытием от закона, в переяславской пустыне. Во время князя Яремы (как называли
его, сперва любя, а потом ненавидя, козаки) отатарившиеся вновь беглецы культурного
общества ютились под его широкою полой в таких местах, которых до него никто не
имел права, силы и смелости обратить в населенные. Нарушители закона и отверженцы
прочно оседлых корпораций, защищенные от всякого преследования одним именем
Корибута Вишневецкого, нового козака Байды, были его подданными больше в смысле
военном, чем экономическом. Они были его вассалы, его дружинники, и под его
знаменем собиралось их, в виде охочих Козаков, тысяч по двадцати. Но своенравное,
хищное, разбойное Запорожье мало-по-малу возымело на них приманками и угрозами
то самое влияние, какому подчинились козаки, так или иначе зависевшие от
Острожского. Добычники по ремеслу и образу жизни, принятые новым Байдою под его
широкий щит, в видах охранения занимаемой ими земли от степной кочующей и
оседлой граничащейся дичи, захотели жить на счет панского хозяйства, и стали
смотреть на 'своего князя, как вольные „служебники*, а не как „подданные
сутужники*,—стали так смотреть, как в свое время архикозак Байда смотрел на
Сулеймана Великоленого и на Ивана Грозного. Негодуя на его экономические порядки,
они, со времени Павлюковщины, стали оборачивать свои пищали, как против него
самого, яко пана и „душмана*, так и против тех своих товарищей, которые больше
веровали в добычу плуга и мирного труда, нежели в добычу меча и хищения.
Князь Вишневецкий карал коронных и своих собственных бунтовщиков заодно с
Потоцким, которому, как и Конецпольскому, служил правой рукой. Он думал
властвовать над воинственными номадами по примеру предков своих, которые, меняя в
отношении к нимъ' гнев на милость и милость на гнев, умели делать их ручными, как
диких степных лошадей. Но взаимная вражда Козаков и панов росла в силу внутренних
недугов Речи Посполитой, которые, по замечанию краковского воеводы,
Любомирского, „чем вреднее, тем более скрыты*, *) а презираемые Вишневецким
иноки,
*) Этот мудрый сенатор писал к сеймующей шляхте в июле 1648 года: Трудно
восстановить спокойствие, „pуki niezagoj№ siк nie tylko powierzchowne, ale i
wewnкtrzne rany, ktуre, im szkodliwsze, tжm skrytsze
T. u.
26
202
с умыслом и без умысла, давали козацкой ненависти к окатоличенному потомку
знаменитого Байды санкцию веры. Указывая на отступничество князя Вишневецкого и
распространяя тревожные слухи даже насчет его дяди, киевского митрополита, они, без
всяких политических замыслов, делили резче и резче украинское население на панов и
людей посполитых, на злочестивую Ляхв^ и благочестивую Русь. К панам причисляли
они, в понятии черни, всех жолнеров, состоявших большею частью из православного
простонародья, а к Ляхамъ—всех землевладельцев и их шляхетных слуг, не взирая на
то, что многие из великих домов сохраняли еще веру русских предков своих, а
служилая шляхта, подобно самому Хмельницкому и его отцу, не находила никакой
