Палец ничего не мог толком объяснить, кроме одного, очень грустного обстоятельства, о котором Ванятка и сам догадывался: прокатиться на закорках, видать, ему больше не позволят.
Он успел отыскать в мусоре превосходную хворостину, а непонятный, бесполезный спор продолжался, становясь все горячее. Терпение у Ванятки истощилось. Он осторожно тронул Шурку за рукав.
— Блатик, а кулицы и волобьи?.. Я хволостину тебе пли — пас. На! — великодушно предложил он самое дорогое, что имел сейчас.
Шурка с бешенством лягнул ногой. Превосходная хворостина, ее хозяин, его добрая голова — одуванчик опрокинули ведро с водой и растянулись в луже.
Тут у Ванятки, как ни больно он зашибся, явилась внезапная надежда закончить путешествие на закорках. И от этой приятной возможности он заревел благим матом.
Но, увы, братик остался глух. Ему было не до Ванятки. Пришлось сбавить усердия, выжидать своего часа. Лежать в луже было неловко и холодно, но Ванятка приспособился, терпел, наблюдая во все глаза за братом.
— Катька… до вечера, — клянчил Шурка. — Ну, дай хоть в руках подержать, посмотреть картинки… Жалко, Растрепа? Не съем я твою книжку. Я тебе всегда даю задачник. Забыла?
— Так он у нас на двоих. Посмотрела бы я, как ты не дал. Я ведь тоже сама приношу тебе «Родное слово», стишки учить.
— «Родное слово» не твое. Общее.
— Поди‑ка! У меня в сумке лежит, не у тебя.
— Катька, не выводи из терпения. Подай сюда «Гулливера»!
— Ой, испуга — алась! Поджилки трясутся!
— Растрепища! Не доводи до греха в праздник!
— Кишка — а! Ну‑ка, тронь хоть пальчиком!
Шурка опомнился. Могло случиться, что «Гулливера» он и не понюхает, а царапины заработает наверняка. Он перевел дух, помолчал.
— Слушай, я бы все тебе рассказал, но не могу. Понимаешь, не могу! — искренне, от всего чистого сердца, с болью сказал он. — Это не моя тайна. Тут еще Яшка Петух примешан. Честное слово! А ты знаешь, какой он, Петушище, лучше с ним не связываться… И ведь есть же и у вас, девчонок, свои тайны, я к тебе не пристаю, а жду, когда ты сама расскажешь… И я скажу. Придет время, и скажу. Неужели ты не веришь мне?.. Слушай, как только соберусь пропадать, так все расскажу. Ладно?
Катька начала сдаваться — очень убедительно, по самой правде, объяснил все Шурка, в каком он был трудном положении.
— Обма — анешь? — тоненько, нерешительно протянула она, доставая и снова пряча книгу под мышку.
Шурка замолотил себя по лбу, животу и плечам.
— Как же я могу тебя обмануть, если ты… моя невеста, — пробормотал он, заливаясь заревом, поражаясь на себя, потому что с некоторых пор ему казалось — этого постыдного признания у него не вырвешь самой страшной пыткой.
Катька вспыхнула, лицо ее стало медное, как волосы. Она потупилась, поцарапала босой ногой землю, а потом закружилась, будто и не слышала ничего.
— Ну, смотри, — запыхавшись, мурлыкнула она. — Если обманешь, я с тобой больше не буду водиться и… все глаза выцарапаю!
Смеясь, Катька ударила легонько жениха книжкой по голове — такая у нее была привычка, когда она становилась доброй и счастливой.
Шурка подхватил бесценный подарок.
— Тебя? Я? Обману?! — расчувствовался он, лаская, перелистывая книжку. — В своем ли ты уме? Да ты знаешь, что я придумал? Мы с тобой вместе… Он чуть было не проговорился, но вовремя закрыл рот.
— Что? Что ты придумал? — пристала опять Катька? — Ничего, — ответил Шурка.
Книжка была у него в руках, он привязал язык, как говорится, на веревочку.
Ванятка сообразил, что наступает его праздник, и, зажмурясь, набрав побольше воздуха, подал отчаянный рев из лужи.
Не успел он вывести дикую длинную руладу во весь разинутый рот, как очутился вместе с хворостиной, грязью и мокрой рубашкой за спиной братика. Ветер засвистел у него в ушах, затрепал пушинки на голове, пронзил холодом и весельем. Но рот ему уже не подчинялся, скулил и захлебывался сам по себе.
— Нишкни, — шепнул на бегу Шурка. — Всех воробьев вспугаешь… Смотри‑ка, сколько их набралось на току. Прорва… Ах, подлые, останное зерно склюют!
Синий, мокрый, оживленный Ванятка справился со своим непослушным ртом, размазал по лицу слезы и грязь и заторопил:
