По всему этому и по многому другому Шурка тайком от ребят, даже потихоньку от самого себя, продолжал считать Растрепу своей невестой. Сейчас ему страсть хотелось обрадовать, поразить Катьку, одним словечком дать ей понять, что, может статься, и она, если пожелает, сгинет — пропадет вместе с ним, а потом воскреснет на всеобщее удивление, девчонки станут ходить за ней толпой, и бабы зачнут ей кланяться, как попадье. Но он не смел сказать этого словечка, понимая, что тогда от Растрепы не отвяжешься, а ведь он еще не склонил Петуха бежать втроем и неизвестно, удастся ли ему это сделать. Однако денек был сегодня особенный, все нынче оборачивалось счастливо, и сердце, прыгая, распирая грудь, подсказывало, что Петух не устоит перед важными доводами, которые тысячами вертелись сейчас у Шурки в голове и были неотразимы, — Петух уступит, согласится. Но рано, рано говорить об этом Растрепе. И приятно подразнить и немного побахвалиться перед Катькой.
Улыбаясь до ушей, Шурка глядел на Катьку и молчал.
— Ну, погоди же… Я тебе припомню. Кишка!
Рыжая кошка, ощетинясь, выгибая горбом спину, нацелилась когтями и… вдруг просияла.
— Ой, забыла! У меня что‑то есть, получше твоей выдумки. Постой, ты у меня сейчас запляшешь!
Побросав ведра, Катька кинулась в избу и вернулась с пухлой, с рваными листочками и без корочек от усердного чтения, знакомой Шурке книжкой «Путешествие Гулливера в страну лилипутов», которой он еще не читал, но о которой понаслышал много хорошего от ребят в школе. Эта книжка не давалась ему в руки, как «Таинственный остров» Жюля Верна.
— Эва, видал? Ну, что теперь, попляшешь, а? — с торжеством, тоненько кричала Катька, вертясь волчком, показывая книжку издали.
Растрепа знала, чем задобрить, умаслить Шурку, развязать ему язык. Но вдобавок она хотела и отомстить, поиздеваться.
— Где ты достала? — мрачно спросил Шурка, понимая, что роли переменились, и с отчаянием чувствуя, что ему не устоять перед соблазном. Он с раздражением сбросил братика со спины на землю, но легче от этого не стало. — В субботу книжек не меняли. Где ты выкопала?
— А вот и не скажу где. У Любки Солнцевой, на Хохловку вечером бегала, вот где… Ух, интересная!.. Смешная! Про малюсеньких человечков.
— Да знаю я… Дай почитать! — тянулся, загораясь, Шурка. Катька сунула под мышку книгу, крепко прижала ее локтем.
— Скажи, куда ты пропадешь?
— Никуда я не пропаду. Я тебе все наврал, — со страшным усилием и чудовищным неправдоподобием, краснея, погибая, выговорил Шурка, опуская глаза.
— Наврал? Ну и я наврала… Эту книжку мне надо сию минуту отдавать обратно, — протрещала Катька довольно естественно, но щеки и у нее порозовели, и она не смотрела на Шурку.
— Стыдно говорить неправду. А еще школьница, — пробурчал он.
— И тебе стыдно! Вот скажу Григорию Евгеньичу, какой ты обманщик.
— Я не обманщик.
— Ага! И я не обманщица.
— Так дай же книжку. Мне некогда, я на гумно тороплюсь.
— Мне тоже некогда, мамка воды ждет. Говори скорей, куда ты пропадешь?
Ванятка грустно топтался возле колодца, засунув палец в рот. Он таращился на спорщиков, задирал вверх пушисто — белую голову и усердно сосал палец, спрашивая его, что тут происходит.
Братик, самый умный и сильный после мамки человек на свете, которого Ванятка любит без памяти и во всем старается ему подражать, этот великий человек делает одну глупость за другой: во — первых, мучительно долго болтает непонятное в то время, как их ждут на гумне воробьи, галки и курицы и, наверное, умирают от нетерпения попробовать камня и палки; во — вторых, клянчит какую‑то грязную бумажную рвань, которую он, Ванятка, и в руки никогда не взял бы — из этой дряни даже путного кораблика не сделаешь; и, в — третьих, — самое обидное и невероятное, — церемонится с Катькой, упрашивает ее, вместо того чтобы закатить ей здоровенную оплеуху, отнять книжку, если уж она так приглянулась, и умчаться с добычей на гумно. Что с ним случилось, с умным и сильным братиком, безраздельным властелином Ваняткиной души? Что случилось с его кулаками, которые лупят Ванятку по чему попало, за дело и зазря, а тут не решаются замахнуться?
