— Беспременно есть, — настаивал Сморчок таинственно. — Спрятана. Искать надо — тка. Справедливая книга, вот еще как ее зовут.
— Справедливая? — переспросил Матвей и задумался. — Не знаю, как насчет книжки, а людей справедливых я на фронте встречал… Д — да, было такое превосходное дело. Всю подноготную правду — матку очень правильно объясняют: куда глядеть чаде в оба, за что браться… Большаками их зовут, тех справедливых людей… Большаки и есть. Умняги! Смельчаки! Народ ведут за собой.
— Афанасий Сергеич из того теста замешен. Большак. — проговорил значительно Аладьин, ничему не удивляясь, словно он давным — давно все это знал и лишь помалкивал.
— Догадываюсь, — кивнул Матвей, усмехаясь. — Как повстречался я на позиции с большаками, послушал, вижу: мать честная, знакомые, прямо сказать — дружки! Ха — арошие ребята, справедливые. С ними не пропадешь. На их стороне правда, понимаю.
— Может, эти твои… большаки правду‑то зараз и вычитали из Праведной книги? — толковал, не сдаваясь, про свое пастух. — Она страсть какая древняя, книга‑то. Я еще от отца, покойника, слышал про нее. Ох, давно — о ищет народ правду! У народа правда одна, как душа… Да что! Душа и есть правда. Другой правды, братец ты мой, на свете нету. Ее, Праведную книгу, сам Емельян Пугачев писал.
— Ну, коли Емельян Пугачев писал, значит, книжечка стоящая, наша, — уверенно поддержал Сибиряк. — Дай срок, разыщем… С войной рассчитаемся… и еще кое с кем… и разыщем, заживем справедливо, уж ты мне поверь.
Он с удовольствием потянулся во весь свой ладный рост. Что‑то хрустнуло у него под зеленой рубахой.
— Корми яичницей, матка, обещала. Слышишь, кишки трещат! — весело сказал он жене.
— Вспо — омнил! — отозвалась та сердито, а сама уж вскочила, улыбаясь безудержно, оправляя кофту, и голые руки ее замелькали в полутьме белыми крыльями. — Заждалась тебя яичница, полуношника, как же! Спать пора, а не ужинать.
— Дяденька Матвей, а за что тебя крестиком наградили? — торопливо спросил Шурка, боясь, что Сибиряк уйдет и он никогда не узнает самого важного, что пригодилось бы им с Яшкой. — Крестик за что?
— Не знаю.
— Уж будто не знаешь, полно — ко! — воскликнула Марья Бубенец. — Похвастайся, не грешно. Ай, право, не грешно!
— Ей — богу, не знаю, — смутился Матвей.
— Знает, знает! — закричал Андрейка, толкая Шурку локтем. — Мне рассказывал, как из школы шли… Ух, здорово!
— Пустяки… — пробормотал Матвей, поднимаясь и без усилия доставая рукой до колосников. Нащупал сноп, вырвал колосок и понюхал. — За разговорами не заметили, как ригу натопили. Поспел хлебушко, — приглушенно, задыхаясь от приятной жары, добавил он. — Экий душистый, сахарный… Так бы и помолотил досыта!
— А крест‑то все‑таки за что? — пристала любопытная Марья, и Шурка готов был сказать ей за это сто раз спасибо.
— Ну… бой шел, атака, одним словом. Смотрю, мои приятели назад попятили… Воротил их. Опрокинули немцев, — неохотно, скупо ответил Матвей, направляясь к двери.
— Дяденька Матвей, — еще торопливей, беспокойней позвал Шурка. — А ты не встречал на войне… нашего тятю?
Матвей задержался у приступка.
— Не встречал.
Помолчал, нагнулся, осторожно погладил Шуркин затылок жесткой теплой ладонью и добавил, точно извиняясь:
— Трудновато встретить. Позиции на тыщи верст, парень, растянулись. Солдат копошится, что муравьев… где тут знакомого встретить!
Мать пошевелилась у печи и первый раз за весь вечер ломко сказала:
— Живые… встречаются.
Сибиряк обернулся к ней, посмотрел на Ванятку, который, проснувшись, качался, как одуванчик, на материных коленях, норовил встать и не мог спросонок, болтал ногами — палочками в широких голенищах валенок. Матвей вернулся, присел возле Шуркиной матери:
— Давно не пишет?
— С весны, — тихо, безнадежно откликнулась мать, и кто‑то сразу сдавил горло Шурке. Он судорожно повел шеей, закусил губу.
Матвей посидел, подумал и очень обыкновенно кивнул головой, словно в том, что отец с весны не пишет, ничего не было страшного.
— Бывает. Прежде времени не расстраивай себя, Пелагея Ивановна. Извещенья нет, — стало быть, жив, — уверенно — твердо, с какой‑то внутренней, покоряющей силой сказал он, и Шурку перестали давить за горло, и два отрадных ручейка, неизвестно откуда взявшись, потекли по щекам. Он поспешно отвернулся от Андрейки, смахивал рукавом, а ручейки не поддавались, текли, мочили ему локоть.
