Они зашептались, посмеиваясь, толкая друг друга плечами, завозились на земляном полу, как малые ребята.
Андрейкина мать и Марья Бубенец молча таращились на мужиков во все глаза, должно быть не все понимая, но улыбались одобрительно. Одна Шуркина мамка ничего не видела и не слышала, опять окаменела с Ваняткой на коленях, уставясь в тускло — золотое устье печи. Да еще Ося Бешеный, докурив крючок и свернув второй, в палец толщиной, из подсунутого щедрого кисета Матвея, насмешливо — ясно, сомнительно, как он всегда делал, когда был здоров, протянул:
— Э — эх, мытари — и!..
А Шурке виделся зимний вечер и похожий на Сашу Пупу голубой австриец, которого Марья Бубенец вела в свою избу греться. И ему, Шурке, не стыдно было теперь, что он, русский, дал хлеба врагу, долговязому пленному австрияку. Он жалел сейчас, что постеснялся написать об этом в тетрадке, наверное, Григорий Евгеньевич похвалил бы его, и дяденька Матвей, и пастух Сморчок Евсей Борисович. А вот за ледяшку не похвалили бы.
Но стоило ему вспомнить, как плакал сейчас Сморчок, что пол — России забрал немец и сюда может дойти, и никто, видать, его не остановит, силенки нет, стоило ему вспомнить об этом, как сердце начинало кипеть и стучать в груди, протестуя. Он жалел царя, которого ругали теперь мужики не за плохую жизнь, как бранили раньше, а за то, что воевать не умеет. Шурке хотелось помочь царю, убежать на позицию, к отцу, сшибать немцев, пока они не запросят пощады.
Ведь вот пастух не о себе горюет, как зиму прожить без хлеба, у него и картошки не хватит, — все знают, как мало собрал Сморчок за пастушню; Колька снова будет голодным в школу ходить и клянчить, унижаться перед Олегом Двухголовым за кусочки. Нет, Сморчок думает не о себе, он думает — горюет о народе, о своем русском царстве. Да и один ли он? С тех пор как началась война, все в деревне, даже бабы, как заметил Шурка, горюют не только о том, что тяжело без мужиков жить, пропали сахар и крендели, но и о том, что худо русскому царству. А прежде, до войны, больше себя жалели, о России горевали мало, по крайней мере Шурка ничего такого не помнит, а уж он мастер все слышать и запоминать.
Но сильнее всех, конечно, жалеют о народе, о России Шурка с Яшкой. Дайте им в руки ружья, они постоят за русское царство — государство, не дадут его в обиду германцам!.. И зачем пастух советует покидать ружья наземь? Прав дяденька Матвей, кидать не надо, пригодятся ружья… А для чего? Ведь сам он признался, что с немцами, врагами, покуривает табачок.
Шурка мучительно думал обо всем этом, вертясь на приступке, поскидав батькин пиджак и шапку. Он вспотел от напряжения, но разобраться во всем толком не мог. Сызнова стояла перед ним мужичья правда, как загадка, он не мог ее отгадать, и не с кем было посоветоваться. Сунулся к Андрейке, но тот понес такую чепуху, хоть затыкай уши. Жалко, не торчал в риге Яшка, может, они вместе раскусили бы, что к чему. Одно было непреложно и ясно Шурке: обязательно нужно бежать на фронт, спасать русское царство.
Матвей расспрашивал, что слышно про Афанасия Сергеевича Горева. Ему отвечали — ничего не слышно, а вот Прохор, племянник Василия Апостола, помирать в родные края вернулся, так передавал: неспокойно в Питере, голодуха, волнуется рабочий народ. Гляди‑ка, одна думка, кажись, у всех — что в городе, что в деревне, что на позиции. Эх, кабы навалиться горой, ведь вышло бы дело‑то! Неужто, как в пятом году, сил не хватит?..
Сморчок рассказывал, будто есть на свете Праведная книга, по которой положено человеку жить. Однако спрятана она от народа злыми людьми. Боятся, слышь, как прочитает эту Праведную книгу народ — разом жизнь переменит по — своему, по — хорошему, злу‑то и не будет на земле места. Оттого и прячут книгу, кому она невыгодна.
Шурка навострил уши.
— Не слыхал. Про такую книжку не слыхал, хотя почитать люблю, порядочно наглотался, — сказал Аладьин, крепко позевывая. — Книжки Афанасия Горева похожи на нее, на твою Праведную книгу. Про — онзительные книжки… И прячут их, верно. Не со зла, а чтобы в Сибирь часом не угодить… Может, и есть такая книга, про которую говоришь. Все может быть.
