— Царица небесная, матушка… страсти какие! — простонала Марья Бубенец. — Уж на что мой‑то непутевый был, пьяница — распьяница… а жалко, царство ему небесное… С ним — горе, а без него — вдвое. Баба без мужика — как есть сирота! — Она затряслась и закрылась косынкой.
В ригу вбежал Андрейка, согнулся от дыма, чихнул и радостно — звонко позвал:
— Тятенька, ужинать… мамка зовет!
— Иду, — отозвался Матвей, но с места не тронулся. Андрейка потоптался у двери, шлепнулся на пол и подполз к Шурке, спрашивая, какие уроки заданы на воскресенье.
— Никаких уроков не задано. За грибами ударишься? — спросил шепотом Шурка.
— Папку на станцию провожать пойду, — ответил Андрейка и стал печальным.
— Эхма — а! — вздохнул Сморчок, сердито шаркая лаптями по земляному полу, точно давя что‑то противное, ползавшее у него под ногами. — Дожили… А тут еще этот… Гришка Распутин, жужелица святая, с навоза снятая, тьфу!.. Ну — крышка. Некуда ехать дальше. Погубили Расею, мерзавцы, погубили!
— Шалишь! Россию не погубишь, — живо сказал дяденька Никита и погрозил в черный угол кому‑то клюкой. — Россия не такие виды видывала. Россия, брат, погнется да выпрямится. Выстоит… Еще погоди, сдачи наотмашь даст.
— Когда — а?.. Что же не даете сдачи? А — а! Кишка тонка… во — яки! — отчаянно заревел пастух, топая лаптями.
По волосатым щекам его текли слезы, и было это так невозможно, что Шурка не смел смотреть на Сморчка.
— Пол — Расеи немец забрал. Мало?.. Какие же вы солдаты? Дерьмо вы, а не солдаты!
Пастух выбранился длинно, злобно, как никогда не бранился. И от этой неожиданной, необыкновенной брани Шурке стало почему‑то немножко легче дышать, он решился искоса взглянуть на пастуха.
Нагнув голову в колени так, что видна была одна заячья шапка. Сморчок рычал и плевался, тощие плечи у него ходили ходуном.
Матвей успокаивал его, совал кисет.
— Твои упреки горьки, Евсей Борисыч, но принять их не могу. Нет, не могу, — негромко, твердо проговорил он, жадно насасывая цигарку. — Не дай бог тебе перенести то, что солдаты третий год переносят… Конечно, разные есть, которые и самострел себе учиняют, и с позиции бегут куда глаза глядят, и в плен сдаются. Но то — шваль, дерьмо, как ты сказал, не солдаты… Да и много ли их? А воюют — мильёны… Умереть мы, Евсей Борисыч, не боимся, было бы за что… Воевать не за что — вот в чем штука!.. А когда за живое берет — драться солдат русский умеет, уж это ты мне поверь. Сам видел.
И принялся неторопко рассказывать, как боится германец русских штыковых атак, бежит и пулеметы хваленые кидает, как наклали нынче весной в загорбок австрийцам и сейчас те очухаться не могут. И о своем дружке окопном поведал, которого пули не берут, «чемоданы» не трогают. Три «Георгия» заслужил мужик — и хоть бы одна царапина, потому известно: кто вперед идет, того смерть не берет… И многое другое, страсть интересное, как есть сущую, главную правду о войне рассказывал Сибиряк, и Шурка, забывая недавние ужасы — даже того курносого парня — новобранца, что с ума сошел, увидев ряды убитых, — забывая все это, он с волнением и восторгом, разинув рот, слушал дяденьку Матвея, храбреца, который о себе помалкивает, а уж наверное и ему недаром крестик нацепили. Поди, тоже его пули не берут и снаряды не трогают, — оттого ран на нем нет и сабельных ударов не видно.
«Эх, — думал трепетно Шурка, — пойду завсегда вперед, и меня смерть не возьмет!.. На войну, на войну! — твердил он про себя. — Обязательно убегу с Яшкой. Завтра же убегу».
В ушах у него звенела без слов одна, срывающаяся от слез и счастья, дискантная нота. Он знал, что это такое. Самое сердце, замирая, выговаривало каждое заветное словечко. То была песня «Трансвааль», привезенная невесть когда и кем из Питера и страсть как понравившаяся мальчишкам. Сейчас эта песня очень была к месту и состоянию Шурки, и он пел ее не голосом, а всем своим разбереженным существом.
Подошла Андрейкина нарядная мать. Посердилась, что все остыло на столе, разогревай вот еще раз. И не грешно с семьей побыть, ведь не насовсем вернулся, на день, господи! А потом заслушалась, подсела к мужу поближе, на дрова, не пожалев новой юбки.
