— Привык в городе по паркетам ходить? Ко — олко?.. Ставь ножку веселей! — со смехом говорили ему бабы.
— Пятки береги, эй, питерщик! Обкошу!
— Поди, забыл, с которого конца косье брать?
— Небось… вспомню! — отвечал Афанасий Сергеевич, прилаживаясь.
Он осторожно, носком косы, подбрил вокруг себя заросль гороховины, которая мешала, не давала размахнуться, поплевал на ладони, пониже, покрепче перехватил деревяшку и принялся неторопко, но споро гулять косой по траве, делая короткие шажки белыми скорченными ступнями.
Шурка и Катька забрались на взгорье, молча смотрели и слушали.
Мужики и бабы прошли только один раз до воды, а треть луга, почитай, была скошена. Не отдыхая и не куря, Андрей Шестипалый начал второй заход… «Про — сти… про — сти!» — высвистывали, выговаривали на лугу косы.
«Про — щ–щаю… про — щ–щаю…» — шептала, отвечая, трава, кланялась, покорно ложась в тугие, темные, почти синие валы.
«Вот так! Вот так! Вот так!» — железной скороговоркой одобрительно трещали оселки, когда мужики, останавливаясь, натачивали лезвия кос; лезвия бились у них в руках, как пойманные солнечные лучики.
С Волги подошел с ведром и удочками Катькин отец, долго стоял, попыхивая трубкой — коротышкой. Неожиданно швырнул удочки и ведро на землю.
— Разве так косят? — закричал он крайней, отставшей бабе. — Макушки одни сшибаешь… Дай‑ка сюда!
Отнял у бабы косу и быстро и широко замахал ею, догоняя народ.
По горячим камням шоссейки, по всему селу и кривым колеям полевых дорог, на заворотах, в канавах просыпано духовитое сено. Бородой щетинится оно на примятой крапиве и чертополохе, лошадиными хвостами свисает с никлых ветвей придорожных ив и берез, приклеилось на рябые, испачканные дегтем столбы и перила моста. Возвращаясь с поля, с гумна, мать всегда приносит в волосах травяные шпильки и вычесывает их гребнем, а отец целыми днями, не замечая, ухитряется таскать в усах запутавшуюся былинку.
На бритом, в червонном загаре, гуменнике, где сушат сено, земля точно вареньем густо намазана, пахнет сладко, идешь по гумну — слюнки текут во рту. Жаркие амбары и сараи бережно хранят драгоценный клевер, луговую гороховину, мелкое, с прутиками и мохом, лесное разнотравье. Из всех щелей бьет в нос и щекочет хмельной настой, с горчинкой и кислинкой.
Кажется, сена девать некуда, но копны на гуменниках не убывают. За долгий день высушат, приберут стар и млад скошенную накануне траву, выскребут граблями дочиста гумно, а к вечеру, глядишь, опять скрипят подводы, покачиваются и плывут зеленые, высоченные, как дома, возы. У амбаров снова полно сыроватой, еще не потерявшей блеска осоки, метелки, белоуса, сваленных кучами, из которых выглядывают и бессмертно играют лазоревыми красками безымянные цветы.
Возле копнушек постоянно пасутся стаи молодых грачей. Важно расхаживают, ковыряют клювами сено, будто кормятся, как большие. А налетят с полей отцы и мамки — живо разинут птенцы красноватые прожорливые пасти и, растопырив жестяные, вороненого отлива крылья, гоняются вприскочку за родителями, галдят, клянчат букашек и червей. Удивительно, как разбираются грачиные мамки и отцы в этой суматохе, отличают своих детенышей от чужих меток‑то ведь нет, все грачата одинаковые. А поди ж ты, признают, по голосу наверное, всех оделят, ни одного птенца не забудут и, передохнув, сызнова улетают за кормом.
В полях доцветает бледно — желтыми и фиолетовыми гроздьями картофель. Выбрасывает синюю тяжелую броню овес. Молодецки распушил ячмень шелковистые усы. Лен, словно нечаянно, обронил бледно — голубые, сморщенные лепестки. На мохнатых, овеянных нежной позолотой тонких стеблях качаются бурые головки льна, похожие на горшочки с крышками. Рожь, куда ни посмотришь, облита молоком. Колосья гнутся к серой, потрескавшейся земле. В горохе появились первые лепешки с горошинами в булавочную головку. Надо воз гороха нащипать, чтобы досыта напробоваться.
Так и манят, привораживают к себе огороды, благо они под боком. Там угощенья вволю: и твердые, в чернильных крапинах, бобы; и сахарные стручки гороха в ребячью четверть; и зеленый, в иголках, крыжовник, морковка — каротель; репа и деревянистая брюква; и неказистая, в паутине, попахивающая, признаться, клопами черная смородина; и красная, от которой глаза косит, губы воротит в сторону — до того кислая; и слаще сладкого, дороже всего и приятнее, крупная садовая малина — каждая Ягодина словно красная шапочка. Есть чем поживиться, полакомиться. Даже редька, горько и остро покалывающая язык, кажется необыкновенно вкусной.
