— Ешь, пока горячий, — шлепала она на стол перед Шуркой золотистый, в масленой пене, пирожок, а себе отламывала попробовать крохотный кусочек, бросала в рот. — В самый аккурат лук посолила… — И бежала на двор поить теленка, кормить цыплят.
С тех пор как приехал отец, будто вторая пара рук выросла у мамки. Так и горело все у нее, точно само делалось. Она и одевалась наряднее, песен больше пела, реже замахивалась на Шурку, хотя и было за что. С бабами и мужиками мать смеялась, как молодуха.
И все‑то ей удавалось, что она задумывала: и заварной хлеб с изюминками темных сухарных крошек, сладкий, как коврижка; и новая рубашка Ванятке, скроенная невесть когда из лоскутка коленкора; и цыплята: «Гляди, какое удивление, — из девяти один петушок всего оказался, и резать не будем, пускай с молодками гуляет». И многое другое, обычное, пустяковое, которого даже Шурка не замечал, радовало мамку.
— Слава тебе господи, как хорошо! — говорила она, крестясь. — Царица небесная, лучше и не надо.
Отец приходил с покоса к чаю. Он тоже приносил Шурке и Ванятке по пучку синего гонобобеля и крупной лесной земляники. Ставил за крыльцо косу и брусочницу, снимал с пояса берестяной налопаточник, в котором торчал, как кинжал в ножнах, оселок. Отец разувался, сидя на ступеньке, шевеля белыми пальцами, и сдирал линялую, потную рубаху, выворачивая ее от нетерпения на исподнюю сторону. Тотчас появлялись ведро свежей колодезной воды, чистое полотенце, питерское мыло. Шурка не позволял матери, сам поливал ковшом отцу.
С наслаждением пожимая лопатками, отец рычал и фыркал:
— Ур — р–р… важно! Лей — не жалей, этого добра в колодце много. А ну, махни прямо из ведра разок… Фу — у–у! — Отряхиваясь, крепко растирая грудь полотенцем, довольно заключал: — Хоть опять коси. Вода, брат, пречудесно сил прибавляет.
— Тятя, гонобобель в сече брал? Усине*, да? — выпытывал Шурка, поедая веточку за веточкой. — Когда по ягоды пойдем? Ты обещал.
— По ягоды мамку как‑нибудь утречком отправим. А мы с тобой в Заполе закатимся за грибами… Белые должны родиться.
— В воскресенье?
— Необязательно. Выберем денек посвободней — и пойдем.
Он шибко шел в избу и с порога, окинув взглядом стол с грудой горячих пирожков, плошку дымящейся пшенной каши, самовар, улыбался, раздувая усы.
— А, готово!.. Давайте поскорее завтракать.
За чаем, поспешно вычищая плошку куском хлеба, облизываясь, отец непременно делился опасениями:
— Не успеем, кажись, ноне высушить сено. От Волги так и заносит тучу.
— Бог даст, управимся, — отвечала с надеждой мать. — Такого лета и не запомню. Помочит и высушит. Благодать стоит, слава тебе…
— От этой благодати у нас клевер сопрел, — ворчал отец, сильно двигая челюстями и бровями.
— Ничего, корова зимой поди как съест, за милую душу. Она у меня солощая*, Красуля.
— В хозяйку, — усмехался невольно отец.
Мать вторила ему, заливаясь смехом и румянцем, и подсовывала поджаристый, самый аппетитный пирожок.
— Попробуй. Вроде удались… с лучком.
Они мало спорили и никогда между собой не ругались. Мать не то чтобы уступала, а как‑то умела незаметно, двумя — тремя вовремя оброненными словами успокоить раздражительного, постоянно всего опасавшегося, видевшего во всем плохое отца. Ее вера в удачу, в доброе и хорошее была неистощима.
И если она все‑таки ошибалась и в полдень сухое сено грозил замочить на гумне дождь, мать, тихо вздыхая, только прибавляла усердия.
Шурка боялся и любил тревожные минуты, когда, неизвестно откуда взявшись, лиловая дерюга вдруг завешивала полнеба и мужики с бабами, выскочив из изб, задирая головы, перекликаясь, бежали на гумно.
Шурка хватал свои грабельки и летел на помощь матери и отцу.
Сено поспешно заваливали в высокие, с гребнями белоуса, шумящие валы. Мать проделывала это с необыкновенной быстротой и ловкостью. Пружинисто сгибаясь и выпрямляясь, далеко выкидывая грабли, она рывком, на себя, набирала сенную, все увеличивающуюся волну, и та с шорохом обрушивалась на нее; мать поддавала граблями, ногой, всем своим напряженным телом, чтобы волна катилась дальше и выше. Отец, идя следом, торопливо сбивал сено в плотную тяжелую гряду, называемую набором. Концом граблей, поставленных набок, как крюком, поддевал за верхушку, свободной левой рукой прихватывал низ набора, вскидывал зеленую стену на плечо, бежал в сарай и сваливал ношу как попало.
