– Когда ви бивал Америка, что тебья поражается больше всего? – спросила она как-то раз о нейтральном.
– Тепло, – сказал Ахмат вдруг. – Я ведь южное растение, люблю солнце.
Конечно, Чарли предпочла бы, чтоб Ахмат сказал об Эмпайр-стейт-билдинг, или о Диснейленде, или хотя бы об автострадах.
– Это сделовали не ми, – немного обиженно ответила она.
– А я как раз об этом вам и твержу, – тихо улыбнулся Ахмат.
– Что люди сделовали, вам совсем не нравиваться? – еще больше обиделась американка.
– Да кто ж его знает, что люди сделали хорошо, а что плохо. На то они и люди… Сегодня сделали – завтра увидели, что плохо, и сломали. А вот солнце, землю, воздух, деревья, воду – это не отменишь.
Чарли впервые с интересом посмотрела на своего финансового директора. О, да он поэт и даже немного философ.
– Еще мне люди понравились. Отец рассказывал, что в двадцатые годы мы тоже были такими, я имею в виду советских.
– Какими?
– Приветливыми, доброжелательными, наивными, с широко открытыми глазами.
– Что это – «открытыми глазами»? – не поняла Чарли.
Ахмат смешно вытаращил глаза.
– Ну во все верили, все хотели узнать…
Чарли смутилась. Ахмат увидел в американцах немного не то, что было на самом деле. Он упустил если не главное, то очень важное – расчет. Но, видно, подумала она, мы здорово научились это скрывать. Но все это были не более чем милые, ни к чему не обязывающие беседы. А как же они стали любовниками? Чарли сама себе задавала этот вопрос и сама не могла на него ответить. Конечно, она немного лукавила, потому что все случилось без особых загадок. Она лукавила еще и потому, что стеснялась теперь себе признаться – это она уложила в постель Метью. И даже смешно получилось, потому что он чуть-чуть сопротивлялся.
Что тогда на нее нашло? Объяснить, впрочем, можно.
Чарли как раз с упоением посмотрела «Основной инстинкт». И героиня Шэрон Стоун, берущая от жизни все, чего душа ее пожелает, плюющая на комплексы и приличия, стала для мисс Пайпс почти что кумиром.
В один из таких рабочих вечеров, когда они снова засиделись в бухгалтерии, Чарли вдруг послала Ахмата за какой-то бумагой в свой кабинет, а когда тот вернулся, уже лежала на диване абсолютно голая.
– У тебя есть чем предохраниться? – спросила она.
Впрочем, на этом все кино и кончилось. Чарли поняла, что в России ничего легко и красиво, как в американском кино, не бывает. И когда на следующий день после бурного соития (а все получилось именно так, как она ожидала – Ахмат был неутомим, дик, горяч и почти безумен, чем и ее довел до рычащего стона и множественных, ни разу прежде не испытанных оргазмов), так вот когда она как ни в чем не бывало поздоровалась с Ахматом несколько холодновато и официально, он вдруг поднял на нее совершенно беспомощные, восхищенные, влюбленные и страдающие глаза.
И вся Шэрон Стоун куда-то улетучилась в момент. Чарли втрескалась по самые уши. Она-то думала, что любовь – это потные объятия на заднем сиденье «форда» после школьной вечеринки, когда она лишилась девственности, а оказалось, что любовь – болезнь, страшная, неизлечимая, выматывающая, какое-то дрожание рук и ног, глаза, ищущие только его, и желание всегда быть рядом, близко, мысли об одном. Если посмотреть трезво, это мания, шизофрения, сумасшествие, но такое сладкое, такое невероятно будоражащее и заставляющее жить полной жизнью, романтической и яркой.
И сколько теперь она ни спрашивала себя – что я делаю в постели с этим дикарем? – настоящий ответ был один: она его любила. Именно так – безудержно и сумасшедше.
– Поцелуй меня, – попросила она, нервно гася сигарету.
Ахмат крепко, крепче чем надо, прижал ее к себе и поцеловал. И уже сквозь затуманившееся сознание Чарли все-таки успела сказать:
– Мы сэкономим двести двадцать тысяч, если отдадим заказ на противопожарное оборудование не в «Файр дефенс», а в «Стронг протекши».
Все-таки американка оставалась деловой женщиной в любой ситуации. Даже любовь не смогла это убить.
