— Натрепался, да? — спросила она у брата.
— Я ему одному сказал.
Комната оказалась большой, красивой, с полированной мебелью, на окнах — новые занавески.
Саша вошел и, не раздеваясь, робко присел на краешек стула (из уважения к чужому горю). Он продолжал держать в руках свой портфель, не решаясь пристроить его даже к ножке стола, не решаясь пристально глянуть на Аню.
И вдруг сдвинул брови, спросил;
— Аня, я вижу — ты недовольна, что я пришел?
— Только мне дела что до тебя! Просто ты теперь одно, а мы — совершенно другое… Понял? Ты — школьник. А мы… Генку возьмут в интернат… А мне уже скоро шестнадцать, меня не возьмут, мне придется работать, чтоб передачи маме…
— Да. Но ты можешь в вечернюю школу…
— Я не образцовая. Не показательная!
— Анька! Брось дурака валять! Ты же хотела идти к театр, к Ушинскису. Осенью ты собиралась держать экзамен.
— А теперь похожу с метлой. Только Генку жалко… И маму… И… И зачем ты пришел?!. Зачем? Чтобы давать советы?..
— Я пришел, потому что…
Он не знал, почему пришел. Он пришел, чтоб помочь, но не понимал этого.
И вдруг, бел всякого перехода, Аня зло и горько заплакала. Уронила на руки голову, оперла локти о стол.
Что в этих случаях полагалось делать? Этого Саша не знал. Может, надо было погладить плачущую по голове? Но гладить ее — хоть тресни — ему не хотелось. Даже тошно было подумать об этом.
Помолчали. Молчали долго. Она все плакала.
— А кто у вас есть из родственников? — прищурившись, спросил Саша.
— А ты кто такой?! Педсовет, да? Кто тебе позволил к нам приходить и выспрашивать?
— Я позволил, — ответил Гена. — Саша! У нас есть бабушка.
— Дай-ка мне адрес бабушка.
— Не смей волновать бабушку! — закричала Аня, — Мы — сами!
— Она живет не здесь, — объяснил Гена. — Она ничего не знает. Она в Каунасе. Понимаешь?
— А я ей дам телеграмму… Гена! Пойдем со мной — дадим телеграмму… Я… я все, что могу. Я… я полы помою… Аня! — Он рассмеялся. — Знаешь, и отлично мою полы!
— Я тебе не позволю мыть наши полы! Это наши, наши полы…
— Аня! Ударь меня.
Она подошла и ударила его кулаком в грудь. Она лупила Сашу, не в силах остановиться, злые слезы текли по щекам и носу, а он, прищурившись, глядел на нее, поглубже сунув руки в карманы куртки.
— Ой, ой, — суетился Генка, пытаясь ее оттащить. — Ой, она, наверно, с ума сошла!.. Она сказала, что подожжет себе ресницы и брови. Я караулил ее всю ночь.
— Никогда я этого не говорила… Он врет, он врет… Если ты расскажешь кому-нибудь… Если ты в школе… Имей в виду…
— Аня! Ты можешь опомниться и ответить: за что вашу маму арестовали?
— За растрату. Ведь ты же знаешь, она работала в пошивочном ателье… Она хотела… хотела, чтоб мы жили не хуже других…
— Ладно. Давай разберемся… Хоть деньги-то у вас есть? Вы сегодня ели?
Аня, уже не борясь с собой, почувствовав подлинность Сашиной доброты (черту, которую прежде не ставила ни во что), упала на диван, заплакала тихо, беззвучно, из самых последних сил. Волосы опустились до полу, рука и волосы вздрагивали, обнажилась детская шея — хрупкая, как у Гены. Она плакала самозабвенно, отчаянно. Всхлипывая, она говорила: «Ма-ма!»
Саша не помнил, как вышел на улицу и добежал до почты.
Телеграмма: «С матерью Гены и Ани случилось несчастье. Ваш немедленный выезд необходим.
Большой приятель семьи из девятого параллельного класса».
Когда он вышел на улицу, над ним, высоко в темнеющем небе, колыхалась светлая запятая. Змей!
Саша поглубже засунул руки в карманы. До змеев? Нет!
Но на следующем углу он опять с опаской приподнял голову. Над зданием аптеки был змей. Он висел неподвижно, не колебался…
Наконец его поглотила ночь.
3
Подследственная тюрьма оказалась тут же, на окраине города. Огромный домина из красного кирпича, с небольшими, зарешеченными оконцами. Через высокую каменную ограду был виден двор… да нет, не то чтобы двор — вершины его деревьев.
Печальной казалась Саше даже эта ограда, выкрашенная в голубой цвет, и высокие деревья, поднимавшиеся над ней. Они были окованы голубым инеем. Сперва этот иней блестел на солнце, потом, поближе к весне, осторожно начал подтаивать: завиднелись голые ветки, освободившиеся от наледи. Чуть влажные, они были и от этого как-то еще темней. Ветки раскачивались на ветру, то замирали, то снова раскачивались. А широкая вершина ограды отчего-то вся сплошь усажена воробьями. Может быть, заключенные бросали им из окон крошки?
