…Мир, целый мир воробьев, воробьиных коротких чириканий.
В те редкие минуты, когда не шуршали по мостовой троллейбусы, не проезжали грузовики и становилось до того тихо, что, казалось, слышен каждый шаг проходящего по улице человека, все было переполнено воробьиным гомоном. Воробьи сидели повсюду — на ветках, на проводах — и, озабоченно переговариваясь, суетливо перебирали но снегу четырехпалыми лапками. От их лапок оставался след на снегу, похожий на кружева.
Из города Каунаса к Ане и Гене уже давно приехала бабушка. Человек практичный, не старый, портниха-закройщица, она тут же устроилась в ателье. Но об их походах под окна тюрьмы бабушка, разумеется, ничего не знала.
Гена, Аня и Саша стояли на противоположной стороне улицы. Когда в окне показывалась чья-либо голова, они принимались осторожно махать руками.
Издали лица женщин были словно лишены возраста — все до единого молодые.
— Я знаю, что надо делать! — вдруг осенило Сашу. — Мы купим пирожных, вы будете есть пирожные… Стоять под окнами и очень медленно есть пирожные. Значит, вы совершенно сыты и даже вот — едите пирожные.
Они купили пирожных ни принялись есть, приподняв головы и пристально глядя в окна.
Подошел милиционер:
— В чем дело, ребята?
Саша ответил:
— Ни в чем… Вы видите: мы едим пирожные.
— Ну, так идите отсюда. Здесь вам не парк и не ресторан.
— Хорошо. Сейчас.
— Больше и все равно не могу, — вздохнув, сказал Гена.
— Неужели ты воображаешь, что оттуда видно, что именно мы едим? — возмутилась Аня.
Каждое воскресенье женщины в тюрьме задерживались у окон. Они вглядывались в противоположную сторону улицы. Сложно было не догадаться, что к тюрьме приходит чьи-то ребята. Путаницу вносило то обстоятельство, что их было трое. К окнам лепились женщины, у которых было по трое ребят.
— Мне кажется, — говорила Аня, — что я возненавижу пирожные на всю жизнь!.. И почему ты нами командуешь? Как тебе влезли в голову эти пирожные?
— Но ведь ты сказала, что мама волнуется, сыты ли вы!..
Ани сердито промолчала. Глаза ее были чужими.
С тех пор как с ней случилось несчастье, она точно мстила Саше за его появившиеся нежность и мягкость. Видно, не это ей нравилось в нем. И Саша вдруг начал догадываться, что дар сопереживания не всегда приносит людям победу. Он чувствовал, что теперь для Ани не тот, кем был…
— Дурацкие, дурацкие твои выдумки! — ворчала она.
(И никто не догадывался, что мероприятие с пирожными разоряет Сашу. Он запутался в тяжелой сети долгов: стрельнул четыре рубля у тети Терезы.)
Но вот однажды Генка вдруг заорал:
— Ма-ма! — Он орал на всю улицу, — Вот!.. Глядите, глядите — в окне!
Узнал, хотя это казалось немыслимым, невозможным из-за дальности расстояния. Мать жалась лбом к зарешеченным стеклам, она плакала и махала руками.
— Ма-ма!.. Ма-а-ма! — заголосила Аня.
— Тише! — прикрикнул Саша.
А по переулку прыгали испуганные воробьи. Они вспархивали и, успокоившись, оседали, продолжая что-то клевать. Они оглашали улицу коротким чириканьем, сливавшимся в общий хор воробьиного разговора. Это они подобрали остатки пирожного, выпавшего из Генкиных рук.
4
Она открыла дверь Саше и, ни слова не говоря, вытирая руки о клетчатый несвежий передник, заторопилась в комнату, шаркая туфлями, у которых осели задники. Когда он сказал ей: «Здравствуйте» — она не ответила, продолжая шагать, повернувшись к нему спиной, тяжелым шагом грузного человека.
Бабушка Гены и Ани была приземиста, широка в плечах, с короткой шеей и розовым полным лицом, из тех, что принято называть симпатичными лицами.
— Ну что ж, садись, — сказала она. — Эх ты! Кавалер с пирожными…
— Что?
— А то, что из молодых, да ранних, Я бы тебя, уважаемый, попросила к нам больше не приходить. «Вот тебе бог — вот порог», как говорится no-русскому, по-простому.
Он смотрел, моргая, в ее округлившиеся глаза и даже слегка приоткрыл рот… Саша чувствовал, что перед ним человек несгибаемой, наглой твердости. Он таких людей никогда не видел.
Глаза старой женщины усмехались, глядя к растерянное лицо Саши. Под этим взглядом он почему-то начал краснеть. Стыдная, жгучая краска залила его шею, лоб, уши…
