— Вы ее любите, — шепотом сказал Саша. — Вы ее по-настоящему любите.
— Это кого?
— Как — кого? Сану.
— Чудак человек, — уловив ход его мыслей, усмехнулся отец. — Я люблю обоих своих детей.
— Нет… Вы бы хотели… Вы, вы, в общем, конечно…
— Послушай, Саша! Давай-ка лучше думать о том, что ты станешь делать. Ты ведь не хочешь жить тунеядцем, верно?
— Нет, совсем не хочу, я к этому не привык.
— Я придумал для тебя одну работенку… Это в поликлинике — в поликлинике для ребят. Может быть, там кое-что для тебя найдется. А я… ну что ж, я буду стараться выдержать экзамен перед тобой… Для того чтобы ты меня называл отцом. Я ведь должен держать экзамен, не так ли?.. Ладно, ладно. — Лицо отца стало еще бледней от лунного света. — Ну что ж! Не родители должны выбирать детей для усыновления, я дети — родителей… Вот в Туве, например, мальчик или девочка, скажем, сами называют отцом или матерью человека, выбранного ими себе в родители. Буду верить, что ты меня в конце концов выберешь и назовешь отцом.
«Кто ты? Что ты?» — снова и снова спрашивал себя Саша. И вдруг почувствовал, что у него перехватывает дыхание.
Это лицо, залитое лунным светом, эти руки, сцепленные на животе, — все вместе уже не казалось ему чужим.
Я не хочу привязываться к тебе! Ты забыл мою маму Я не должен тебя прощать!
Но лицо отца, прекрасное в глубокой серьезности своего выражения, освещенное как бы идущим изнутри светом, отвечало, не отвечая:
«Я родной тебе человек. Потому что так захотел. С этим ты уже ничего не поделаешь. Я, видишь ли, за тебя в ответе…»
Саша молчал. Все его представления о добре и зле перепутались, и только одно он знал: что жалеет Александра Александровича за все огорчения, которые доставил ему.
— Александр Александрович, я пойду за Саной. Темно… Ей одной возвращаться.
— Ну что ж, иди. Только не застревайте на пол дороге, Спать пора… Тащи ее поскорей домой.
— Саша, я постелила вам на террасе. Не будет холодно? Одеяло теплое, — сказала Лана Пименовна и спустилась в сад.
11
В глубокой тишине вечера шуршали под Сашиными ногами камешки, шелестела опавшие листья. От земли пахло прелью. Запах земли вернул ему чувство необъятности мира.
«И он тронул пожухлую ветку, и ветка зазеленела», — вдруг вспомнил Саша.
«Он… он такой же удивительный, как Ушинскис», — думал Саша об Александре Александровиче.
И вдруг забыл обо всем.
Тишина вечера, запах прели, ветер с реки напомнили ему родину. Сжалось сердце.
— Аня-а! — неожиданно для себя вдруг выдохнул Саша.
И вообразил, как бы это хорошо было, если б она оказалась тут. И сегодня возле речки — она, а не эта нахалка Зюка…
На дорогу ложились тени. Меж теней — серебряные лунные отблески…
Да что же, что же это такое? Я счастлив, счастлив…
Из сердца рвалось чувство здоровья — предчувствие огромности и широты жизни.
Темнота. Блестят из тьмы глаза зажегшихся вдали, возле станции, окон. Слышится лай собак, шорох, хруст. Оживает перелесок. Оживают деревья. Проснулись Сашины человечки.
Между тем дорога сделалась мягкой от пыли. Направо — роща, впереди — свет железнодорожной станции. Он все разгорался и разгорался… Стук колес. Это поезд.
Саны не было на дороге.
Из деликатности Саша решил не идти на станцию, подождать ее в темноте.
И действительно; вскоре он услыхал шаги. Из мглы, из рощи, выступили две человеческие фигуры. Нет!.. Не она. Люди вышли из рощи и… и… обнялись! Она!.. Косища!.. Светлое платье…
Нет! Не может этого быть. Остановились, прильнули друг к другу. Женщина закинула голову. Мужчина поцеловал ее.
И снова пошли по дороге, низко-низко опустив головы, И вдруг снова случилось то, во что Саша не мог поверить. Он онемел. Они снова поцеловались.
«И не стыдно, не стыдно, не стыдно ей!» — думал он, забывая о собственных недавних желаниях. Об Ане… Аня!.. Но ведь там каждый поворот ее головы был знаком… Ее улыбка, ее блестящие, расширенные от удивления глаза… А здесь… сестра!
Объятия в темноте длились долго.
Задыхаясь от ярости и стыда, Саша отвернулся и побежал назад. Ксанка! И — этот чужой, нахальный, самоуверенный «Калиостро»!
Саша возненавидел и ужасного Арсения Васильевича, красавца с темными волосами, и — Лану Пименовну, привечающую этого «Змея Горыныча». Но больше всех он почему-то возненавидел Сану! Сестра! Сестра!
