Видя, что партизаны не хватаются за клинки и винтовки, урядник приободрился, спросил Романа:
– Разрешите вручить?
– Давай! – спокойно согласился Роман и не удержался, тихо, только для своих добавил: – Годится на подтирку.
Урядник подъехал строгий и настороженный, взял под козырек и передал воззвание Роману.
– Разрешите узнать, в каком вы чине? Нас об этом спросят господа офицеры.
– Командир сотни из полка Удалова. Действую по личному приказанию товарища Удалова, – ответил Роман и спросил: – А почему среди вас нет ни одного офицера? Мы можем обидеться, – пошутил он.
– Им это дело не улыбается. Наши господа офицеры слишком дорожат своей шкурой, – признался, не кривя душой, урядник.
– Передайте, что воззвание немедленно отошлем куда следует. Только ничего у атамана не получится, – громко, чтобы слышали все, говорил Роман. – По себе могу судить об этом, господин урядник. У меня ваши каратели отца зарубили, дом сожгли, хозяйство разорили. А мой отец не был ни большевиком, ни партизаном. Он в белой дружине служил, со мной воевал. Убили его из-за меня. Что же со мной сделают, если я вернусь домой? Да меня на куски изрежут. Вот сзади у меня взвод. В нем тридцать человек, и у каждого кто-нибудь из родных убит или повешен, выпорот или изнасилован. Разве можно их уговорить, чтобы они выдали своих командиров-большевиков и сдались на вашу милость? Да они растерзают любого, кто хоть заикнется об этом.
– Правильно! – дружно поддержали Романа его бойцы и долго не могли успокоиться.
Одни из казаков наблюдали за ними с каменно невозмутимыми лицами, другие с чувством вины и растерянности оглядывались кругом, перешептывались между собой.
– Это верно! – сказал урядник и тяжело вздохнул.
Роман немного подождал, но, видя, что урядник не хочет или боится продолжать разговор, сухо откланялся:
– Всего хорошего.
Откозыряв ему, урядник, потный от пережитого волнения, медленно поехал к своим, все еще опасаясь пули в затылок. Кокухин, стоявший несколько сзади, стал поворачивать коня, чтобы присоединиться к нему. И тут подстрекаемый Ганькой Пахоруков не вытерпел, рявкнул во всю глотку:
– Кокухин!.. Кешка!.. Будешь дома, кланяйся моей Марье!
Старший урядник вздрогнул, стегнул коня и поспешил присоединиться к своим. Кокухин, наоборот, остановился и, глядя на весело загалдевших партизан, широко улыбался. Узнав Пахорукова, обрадованно закричал:
– Здорово, Степан! Вот не думал встретиться!.. Как живешь?
– Живу, не скучаю!.. Подъезжай, потолкуем малость!
– Нельзя! Начальство взгреет!
– Скажи лучше, что боишься! А ты не бойся, мы тебя не съедим!
– Ни черта я не боюсь! Подъезжай, поздороваемся.
Пахоруков подскакал к Роману. Сдерживая пляшущего коня, спросил:
– Разреши, товарищ командир, потолковать со своим станичником?
– Валяй, толкуй! – согласился Роман, довольный, как и все его бойцы, этим неожиданным приключением. – Спроси там землячка, когда сдаваться приедет.
Пахоруков, сияя смеющимися глазами, сбил на затылок фуражку и поехал навстречу Кокухину. В это время раздался предупреждающий голос старшего урядника:
– Кокухин!.. Назад!..
Кокухин остановился, оглянулся в нерешительности на своих. Партизаны немедленно заулюлюкали, засвистели. Не вытерпели и казаки, больно задетые насмешками красных.
Они зашумели, загорланили:
– Не трусь, Кокухин! Докажи, что и белые смелые!
Напрасно пытался утихомирить их старший урядник. Никто не слушал его. Видя это, Кокухин смело поехал вперед.
И вот одностаничники съехались. Ганька, незаметно очутившийся рядом с Романом, видел, как они протянули друг другу руки, смущенно посмеиваясь. Потом Пахоруков достал из кармана синий вышитый кисет, и в наступившей тишине Ганька услыхал его голос:
– Угощайся, Иннокентий! У меня богдатский горлодер, с девятой гряды от бани.
– Спасибо, Степан! – ответил как можно громче Кокухин, хотевший, чтобы было слышно своим все, что он говорил. – С удовольствием попробую самосадного. А ты закури моей фабричной махорки. Она у меня маньчжурская, братьев Лопато, – и он протянул ему алый кисет.
Они закурили, затянулись раз, другой. Затем Степан спросил:
