Текст победил. В дальнейшем осталось сбросить романтический пафос всеведения и трезво заняться реальным, временным, частным текстом (логикой языка), оставляя проблему познавательных способностей за пределами философской логики, которая перестала существовать даже в потенции. Она распалась на две ветви - все более нефилософскую логику формальной дедукции (с отбрасыванием ее инобытия - "интуиции", "разума", "экспериментально-продуктивного воображения", то есть с отбрасыванием внутренних бесконечных резервов самой дедукции) и "внелогическую философию", все более сводимую или к эмпирической гносеологии, или к антропологии "вообще", или... к рецидивам все той же философской логики.
"Рецидив" здесь не бранное слово. Такие "рецидивы", как, к примеру, феноменология Гуссерля, были подготовлены десятилетиями философских поисков, направленных на то, чтобы разрешить трудности сведения логики к тексту, а гносеологии - к психологии. Здесь было осмысление и другой трудности - как избежать утраты философского первородства в гуще специальных знаний, растворения проблем бытия в проблеме сущности. Здесь был и замысел распознать внутреннюю логическую объемность понятия, его несводимость к термину, знаку или редуцированному суждению. Кроме Гуссерля я бы упомянул в этом ряду неокантианцев марбургской школы или экзистенциализм хайдеггеровского закала. Но в контексте нашей проблемы существенно другое.
Диалогический фон философской логики, ее неосознаваемый диалогический источник - внутриинтеллектуальная игра рассудка, разума, интуиции, продуктивного воображения - все это к концу XIX века распалось и без остатка редуцировалось до рассудка, или, в других вариантах, - до внелогических стихий.
Иногда для спасения творческого характера логического мышления приглашались "варяги": то "воображение" с берегов искусства, то "интуиция" с берегов психологии. Но из самого теоретического мышления, из логики все эти "способности" (так и не понятые в своей роли разных голосов единого теоретического интеллекта) были изгнаны, казалось, навсегда. И никакие "назад" - "назад к Канту" или "назад к Гегелю" - тут не могли помочь.
Впрочем, говоря о спасении, я сознательно преувеличиваю. Спасения вовсе не требовалось. Само развитие логики структуры, логики текста было логически и исторически необходимым процессом. Развиваясь в формах противоположностей, и "логика структуры", и "не-логика" творческого процесса подошли к той закраине, где обнаружилось их внутреннее единство, их логическая "дополнительность" (которая яснее всего выступила в парадоксах теории множеств и вообще в парадоксах обоснования математики)25.
На сейчас речь идет о возможности логически воспроизвести предрасположенность к творчеству, пред-определение будущих теорий (логически воспроизвести "теоретика как диалог внутренних собеседников"). Мы видели, что "уравнение" - "логика творчества = логике внутреннего диалога, беседе внутренних собеседников" - вполне обоснованно. Но мы видели также, что конкретно-логическое решение этого уравнения в начале XIX века, когда над ним вплотную задумались (Гегель и Фейербах), оказалось невозможным.
И вот в этом смысле возвращение к пониманию "теоретика как логического многообразия" было бы - до самого последнего времени - анахронизмом. Тут возврата действительно не было. Но сейчас все изменилось. Выше мы вкратце сказали о тех реальных условиях, которые сложились в логике, в математике, в физике к 70-м годам XX века и которые сделали необходимым и возможным конкретное логическое решение сформулированного в первой четверти XIX века "уравнения". Пришла пора к нему (забытому и осмеянному) вернуться.
Сейчас - кстати, историческое развитие логики текста (математической логики) здесь крайне существенно - стало возможным "возвращение" к потенциям "философской логики" XVII - начала XIX века, стало возможным коренное преобразование этой логики. Появляется новый логический строй мышления, и в его контексте все неразрешимые трудности оказываются разрешимыми, сдвигаются, диалектически переформулируются. На этой основе оказывается возможным понять диалогическое противоречие и самого классического текста.
