— А я не говорил, — буркнул рязанский князь. — Княжье слово — золотое слово. Раз обещал — делай, иначе веры не будет.
— Вздернул?! — ахнул Мстислав. — И не жаль?! — и непонятно было, то ли он восхищается, то ли осуждает, то ли все вместе и не поймешь — чего больше.
— Тут же, — жестко отрубил Константин. — Прямо за околицей села, на ближайшем дубу. А чего их жалеть? Дрянь людишки. Хороший человек насиловать не станет, даже если полную власть иметь будет. Совесть не позволит. Да и не мог я их пожалеть, даже если бы и захотел. Кто сам свое слово нарушает, чего от других ждать может?
— Силен ты, рязанец, — уважительно произнес Мстислав.
— И еще одно, — заторопился Константин, спохватившись, что время неуклонно к рассвету движется. — Ты сказал, что жить по старине надо. Так ведь и я того же хочу. Раньше ведь как — один был великий князь. Сидел в Киеве, всеми правил, и все его слушались. А ныне что? Мстислав Романович хоть и сидит там, но кому он повелеть может? А я предлагаю совет всех князей собрать…
— Совет править будет еще хуже, рязанец. Уж ты мне поверь. Ныне на тебя, хм… — Мстислав кашлянул скептически и покосился на своего собеседника.
Тот молчал.
«Вроде не обиделся», — подумал Удатный и продолжил:
— Словом, в поход этот мы никогда сообща бы не вышли, если б не епископ Симон. Все галдели да прикидывали до поздней осени. С тем и разбрелись бы, так ничего и не решив.
— А я и не предлагаю, чтоб совет княжеский правил. Я говорю, чтобы он себе главу выбрал, да не простого, а чтобы повелевал всеми. И величали чтоб его не великим князем, а царем.
— И такого тоже никогда не будет, — убежденно заявил Мстислав. — Каждый свой голос за себя, любимого, отдаст. Да что далеко ходить, — махнул он рукой. — Вот ты бы кому корону царскую предложил бы? Себе. Ведь так? Только не лукавь. Как на духу.
— Не лукавлю. — Константин встал, повернулся к углу шатра, где на небольшом столике стояла икона, и медленно перекрестился. — Дева Мария пусть свидетельницей будет, что не лукавлю я. Я бы ее… тебе, Мстислав Мстиславович, предложил.
— Ну-у, почто мне-то? — пробормотал польщенный Удатный.
— А потому, что власть царская, особенно первое время, должна действовать по правде и по справедливости, кого бы дело ни касалось, хоть самых ближних родичей. Ты, княже, это уже доказал на деле, — строго произнес Константин.
— Да меня и по старшинству нельзя, — промямлил Удатный. — Вон, Мстислав Романович есть…
— Которого ты на Киев подсаживал, — подхватил Константин.
— Да нет, чего уж меня-то. К тому же и лествица[95] иное гласит. Нет, Константин Володимерович, не по старине так-то.
— Сам ведаешь, что давно уже не смотрят на лествицу эту. Ныне кто сильнее, тот и прав, — повторил сказанное ранее Константин.
— А если кто сильнее, тогда тебя надлежит, — предложил Мстислав. — У тебя и земель нынче больше всех, и сам ты… Вроде первый раз говорим, а будто всю жизнь знаемся. — И он испытующе посмотрел на рязанского князя.
Тот выдержал этот взгляд спокойно, давая понять, что ничего тайного за душой не держит, и отвечал, глаз от лица Удатного ни на секунду не отводя:
— Не дело это. На меня обиженных больно много. Кто меня выберет? А если самому корону надеть, тогда союз не получится, чтобы все от души, по доброй воле колена преклонили. Да и молод я слишком — трех десятков не прожил еще.
— Молод — это даже хорошо, — не унимался Мстислав. — Опять же решимость в тебе есть. Ишь как ты лихо с Симоном-то да с монастырями. Я бы и не посмел. А что?.. — снова построжел он лицом. — Ты и впрямь еретиков кающихся из келий повыгонял?
— Видишь, княже, как епископ все с ног на голову поставил. Первое — не из келий, а из узилищ монастырских. Уж на что мои дружинники привычные, а и то от смрада двоих тут же наизнанку вывернуло. Второе — не выгонял, а освобождал. А третье — не еретиков, а несчастных людей. Одного спрашиваю: «За что тебя сюда упекли?», а он говорит: «Гривны под резу у келаря епископского брал, да в срок не отдал. Просил обождать, а в ответ, дескать, мы бы подождали, а богу ждать недосуг. Взяли да корову единственную и свели со двора. У меня же трое детей, и все малые совсем. Потому и сказал им, что с виду они служители божьи, а по делам — Иуды Искариоты. А меня в тюрьму за богохульство». — «И сколько уже ты тут сидишь?» — спрашиваю. Он от света яркого щурится, потому что отвык, и сам вопрос задает: «А сейчас что на дворе — осень али весна?» — «Осень», — говорю. «Тогда почти два года», — отвечает. Дальше-то как, рассказывать?
