Кто-то из воев внес два дымящихся кубка, поставил их на стол и так же молча удалился, не сказав ни слова. Мстислав настороженно принюхался. Пахло чем-то необычным, но вроде приятно.
— Угощайся, княже, — гостеприимно предложил Константин. — То напиток дорогой, заморский. Кофе называется. Он голову яснит, и спать после него совсем не хочется.
— Колдовство, что ли, какое?
— Когда с меда хмельного в голове туман, мы же про колдовство не думаем, — резонно возразил загадочный рязанец. — Просто мед нам знаком, а кофе — не очень.
Желая лишь показать, что он ничуть не боится, Мстислав смело отпил пару глотков, после чего решительно отставил кубок в сторону. Вкус напитка по нраву ему не пришелся, а приличия он уже соблюл.
— Ты лучше поведай, почто звал меня, княже, — пробасил Удатный. — В чем оправдаться хочешь? Или покаяться надумал?
— И это тоже, — утвердительно кивнул Константин.
— Так тебе перед всеми бы каяться надобно, чтоб не повторять сто раз, — с некоторым разочарованием — трусоват, оказывается, рязанец — заметил Мстислав.
— Каяться мне не в чем, — возразил Константин. — Оправдаться же я только перед тобой хочу. До остальных князей мне дела нет — пусть что хотят, то и думают.
— За что же мне такой почет? — вопросил усмешливо.
— За то, что я тебя среди всех прочих особо уважаю, — просто ответил Константин. — И за то еще, что… — но тут же осекся, поперхнулся на полуслове и закончил иначе: — Словом, уважаю.
— Начал, так до конца договаривай, — заметил Мстислав спокойно. — Иначе и разговора не будет. Ну, как на духу. За что еще?
— За то, что… — Константин затаил дыхание и, как в омут головой, с разбега, иначе смелости не хватит, бухнул: — За то, что ты отец Ростиславы.
— Что?! — привстал со своего пенька Удатный. — Ты что же это?! На что намекаешь, стервец?!
— Ты присядь, Мстислав Мстиславович. Сам просил как на духу поведать. А про нее ты и мыслить не моги то, что сейчас хотел вслух сказать. Грех тебе такое на нее даже думать. Она же у тебя святее всех святых! — резко выпалил Константин.
«Ох, как плохо все началось, — простонал в душе. — После такого начала он, чего доброго, за меч ухватится. Ну и дернул же меня черт за язык. Не то и не так надо было говорить, а теперь то уж что — поезд ушел».
— А ты молодец, рязанец, — спокойно заметил Мстислав, заново усаживаясь на пенек. — Ишь как за дочку мою вступился. Не дал в обиду. За то хвалю. А вот иное не одобряю. Веревка да сук для татей хороши, а ты своих же князей… Нет, не одобряю, — повторил он сурово.
— А они пришли ко мне татями, — горячо заявил Константин. — Думаешь, тот попик, который о том наплел вам, всю правду до донышка рассказал?
— Всю — не всю, но ведь повесил же ты их, — рассудительно заметил Мстислав.
— Если бы я не повесил — толпа смердов в клочья бы порвала. Это лучше, по-твоему?
— Да куда уж, — миролюбиво вздохнул Мстислав. — Но у них, повешенных, оправдание хоть есть — язычников в веру святую обращать пришли. Кто ж виноват, что они в своих заблуждениях упорствуют? Выходит, ты им от христиан добрых заступу давал. Это как?
— И снова я тебе как на духу отвечу, Мстислав Мстиславович, — вздохнул Константин. — Ничего из мыслей не утаю.
— Да уж, именно так и отвечай, — поддержал Удатный.
— Так вот, если какой-нибудь волхв или иной жрец что-либо в моем княжестве учинит — убийство какое или иное зло кровавое, — я его мигом на сук вздерну.
— Вот тут правильно судишь, — согласился Мстислав.
— Но сразу скажу и повторюсь — только за зло кровавое. За веру я его пальцем не трону. Разве можно гонения на людей за такое устраивать? Христос ведь как учил — лаской надобно. Он прощать всех заповедовал и не семь, а семижды семь раз. Если бы тот же отец Варфоломей с уговорами да со словом мягким к ним обращался, то и вовсе ничего бы не было. Он же их адом постоянно пугал да муками вечными, а потом и вовсе тех, кому они поклонялись, порубил топором. Гоже ли со святыней, пусть и чужой, так поступать?
— Так-то оно так, — протянул Мстислав. — Но все же с князьями ты…
— Обожди, княже. Сейчас и до князей дойду. Ведомо ли тебе, как я с Ингварем Ингваревичем под Коломной обошелся?
